У птенцов подрастают крылья

«Но неужели мужикам не у кого просить защиты?» — думал я. Теперь же свобода, теперь всем управляет не царь, а какой-то Керенский. Его в управители сам народ выбрал. Ему и нужно жаловаться. «А на что жаловаться?» — вставал мучительный, неразрешенный вопрос. Ведь Керенский не разрешает грабить имения и делить помещичье добро. Керенский требует, чтобы до победного окончания войны никто ничего не трогал. Вот когда победим немцев, тогда соберем от всего народа выборных представителей, устроим Учредительное собрание, оно и решит, как делить землю, имущество, вообще все решит.

А пока, до его решения, ничего трогать и делить нельзя.

Только правда ли это? Вот Алеша говорит, что ждать нечего. Раз свобода — бери и дели: и землю, и всякое добро. Помещики — мироеды, они только кровь из народа сосут. Значит, жалеть их нечего.

Рассуждения Алеши мне казались убедительными.

Но я тут же вспоминал знакомых Михалыча. Вот, например, старички Сухонины. Они тоже помещики, у них маленькое имение. Оба они такие старенькие и очень добрые. Какие же они мироеды? Из кого же они сосут кровь? Наоборот, сам старичок Сухонин был когда-то военным фельдшером, а теперь лечит бесплатно всех крестьян. К нему из самых дальних деревень больных везут. Он всех лечит, никому не отказывает. Какой же он мироед?

Но тут же вспоминалось совсем другое: граф Бутурин, эскадрон драгун, предстоящая расправа с крестьянами. «Наверное, Бутурин и есть мироед, у него можно все отнять, — решил я. — А у Сухонина можно отнять или нельзя?» Ничего не понимая, я старался просто не думать о таких запутанных и, как мне казалось, неразрешимых вопросах.

УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Развлечься, не думать о мрачных, непонятных вещах в значительной мере помогал мне мой новый друг — ружье. Я почти ни минуты не сидел дома. Вставал, как мама говорила, «с петухами», наскоро пил чай и бежал на речку. Там я охотился за куличками-перевозчиками, которые обычно бегали по песчаным отмелям. Подкрасться к ним было не так-то просто. Но я все-таки ухитрялся, и часто мне удавалось подстрелить крошечного долгоносика. Меня немного огорчало, что дичь была уж очень мала — с воробья, не больше. Зато утешало сознание, что это все-таки настоящая дичь.

Подкрадываться к куличкам по песчаной отмели или часами лежать на ней, выкопав ямку в согретом солнцем песке, лежать, смотреть на тихую гладь реки и поджидать добычу — все тех же куличков, было несомненно интересно. Но в тайне души я мечтал о другом — о том, чтобы самостоятельно пойти на охоту с Джеком, поискать в поле перепелов или сходить за бекасами на Выползовское болото.

Я уже несколько раз заговаривал об этом с Михалычем, но он только посмеивался:

— Рановато тебе еще одному с собакой ходить.

— Но почему же рановато? — приставал я. — Ведь мне уже пятнадцать лет исполнилось.

— Не в годах дело, — уже серьезно отвечал Михалыч, — а в том, что горяч еще больно, Джека испортишь. Начнешь вперед него забегать, когда он на стойку станет, Джек и приучится со стойки срываться, дичь ловить, а это уже не собака.

Я клялся, что не буду горячиться, что не испорчу Джека. Но Михалыч твердил свое: «Не дорос еще, чтобы с собакой охотиться».

Самым обидным в этом деле было то, что Михалыч вдруг занялся в своей больнице какими-то усовершенствованиями, что-то переделывал в операционной комнате и просиживал там целые дни не только в будни, но и по воскресеньям.

В общем, и сам не ездил с Джеком на охоту, и мне не давал. А время шло, лето уже совсем подходило к концу. Скоро придется уезжать в Москву в реальное училище. «Вот тогда бы и занимался своей больницей», — с обидой думал я.

Однажды я, как всегда, рано утречком отправился на отмель за своими долгоносиками. Прошел уже почти всю нашу улицу — вдруг чувствую: кто-то ткнул меня сзади в ногу. Обернулся — Джек!

Обычно его запирали, когда я уходил на охоту, а тут, верно, недоглядели, вот он и догнал, меня.

Первая мысль была — сейчас же вернуться и отвести Джека обратно. До дома ведь совсем недалеко. Но тут же явилась и другая мысль: а кто узнает, что Джек догнал меня еще в городе? Может, он нашел меня по следу уже на речке. Что же мне тогда оставалось делать — сейчас же идти домой, но почему? Разве я виноват, что его не заперли и он сам ко мне прибежал? Вторая мысль тут же взяла верх над первой, и я, убедившись, что кругом нет никого из знакомых, никто не видит, где произошла наша встреча, погладил Джека и поспешно зашагал дальше.

«Да что, собственно, плохого в том, что я поохочусь с собакой? — рассуждал я сам с собой. — Вот и докажу Михалычу, что я не горячусь и собаку ничем не порчу. А может, и застрелю перепела или даже бекаса». От одной такой мысли сердце сладко замирало, и я все убыстрял и убыстрял шаги. Под конец мы с Джеком, собственно, уже не шли, а прямо бежали, лихо обгоняя друг друга.