У рыбацкого костра

- Отпала? - спросил он чуть слышно, и благодушие сбежало с его лица.

- Да, ушла, - ответил я, выбирая шнур.

- На тихом-то месте?

В его голосе слышалась не только укоризна, но и боль. Он провел языком по губам и, повышая голос, заговорил с надрывом:

- Да я бы ее на нитке вывел… Да разве с семгой можно так обращаться?

От волнения он заикался. Лицо его побагровело. У меня закралась тревога - не хватит ли его удар.

Прилив бурных, горячих слов продолжался не менее получаса.

- К черту все блесны, все мушки! Приеду домой, выброшу их прочь! - исступленно кричал он, продолжая ездить сбоку потока. - Это не рыбная ловля, а сплошное расстройство!

- Да будет вам! - попробовал успокоить я. - На своем веку вы половили рыбки вдоволь. Стоит ли из-за одной расстраиваться?

- И вы в жизни обедали не мало, - сказал он в тон мне. - А вот завтра, если вам не дадут обед, вы заскулите. А стоит ли из-за одного обеда расстраиваться? Нет, никогда вам не поймать семги!

Поклевок больше не было. Двигаться дальше по реке мешали пороги. Мы причалили к берегу и пошли лесом.

Когда Степан Федотович немного успокоился, я, рассуждая об его снасти, обьяснил, что капроновый поводок рвется на узле, а особенно на таком, какой делает он. Лучше всего пользоваться не шнуром с поводком, а цельной, толстой жилкой. В крайнем случае поводок следует привязывать по-другому.

И я стал показывать, как надо делать узел. Красильников, следя за моими пальцами, утихал.

- Уж вы меня извините, если я сгоряча наговорил вам чего- нибудь, - произнес он робко.

Начался отлив бурных чувств.

Мы обогнули осоковое болото, по серым валунам поднялись на холм, потом спустились.

- Ненароком не сказал ли я вам грубого слова? - спросил он, с виноватым видом заглядывая мне в глаза.

- Нет.

Помолчали.

- Разумеется, и у меня обрывы на узле бывали не раз. Узел самое слабое место. Уж вы меня извините.

Спустя несколько минут он повторил:

- Боюсь, что грубость какую-нибудь сказал. Я всегда спокойный, на меня никто не жалуется, но когда крупная рыба срывается, на меня затмение находит. Вы меня извините.

Мы опять помолчали. Минут через пять он сказал:

- Сей год я нервный: положение мое зашаталось. Уж вы извините, если я чего сказал…

Отлив длился не меньше прилива. За это время он извинился раз двадцать.

Слушая и не слушая его, я рассматривал бородатый лес. На каждой ели, на сухом суку, борода - серая и длинная. И до чего хилы эти седые деревья. Да и березы не лучше - тонкие и кривые.

Спустились с каменистого, в разноцветных лишайниках холма в низину, ноги стали утопать в подушках мха, закрытых кожистыми листьями брусники.

По пути встречались высокие, до пояса, желтые муравьиные кучи. Одна из них разворочена. Дальше мы увидели второй и третий разрытый муравейник. Степан Федотович начал приглядываться к тропе. На ней, кроме лосиного помета, я не видел ничего, но Красильников уверял, что совсем недавно прошел медведь - развороченные кучи - его работа.

Воздух насыщен запахом ароматных смол и багульника. Слева не переставая шумела Ковда.

Птиц мало, песен их почти не слышно. Заполярный лес - суровый, молчаливый лес.

Тропа нас привела к охотничьей избушке на берегу Ковды.

- В сем году вода толстая, - объяснил Степан Федотович, отмечая по водомерной линейке уровень. - Вода холодная, комариного ветра мало.

Я догадался, что разговор идет о южном ветре, подошел к самому берегу и замер над Семужьим порогом. Не доходя его, вода шла цельным, ровным потоком, шла плавно, без шума и вздрагиваний. Пройдя над большим гранитом, что тянулся от берега по дну напротив избушки, поток опускался, потом, лоснясь на солнце, поднимался на соседний подводный камень.

Скатившись, поток сдерженно лез на каменную гряду и на вершине ее вдруг изменял своему спокойствию. Он, будто злясь, вздыбливался, издавал звук, похожий на тихое рычание, и рождал первый всплеск. Тонкая волна взвивалась и, падая, пенилась.

Эти камни - грань двух вод: спокойной и взбудораженной. Ниже грани ложе реки резко опускалось, поток, сердито гудя, стремительно низвергался, наталкивался на разбросанные во множестве валуны и изо всех сил старался столкнуть их. Но камни недвижимы. Вода, взметываясь, поднимала над каждым валуном мощный, высокий столб пенных брызг. Эти белые вулканчики на солнце сверкали, серебрились. И так - на протяжении километра.

На пороге сотни всплесков, сотни потоков, грохот, пена, водовороты. Глаза не успевали следить за движением, раздробленных струй, они мчались со скоростью пятидесяти километров в час.

К порогу приближалось длинное, круглое бревно. На втором спуске оно повернулось поперек течения, наскочило на камень, раздался глухой удар, бревно вздрогнуло, повернулось еще раз, боком налетело на следующий валун, долго плясало на валах, наконец, попало в воронку, встало торчком, стоя двигалось вперед, затем свалилось и скрылось в пене.

Не отводя глаз от грозных валов, я сказал:

- Страшное место. Христос по водам ходил, а тут не прошел бы и он.

- А я не так давно проходил.

Я перевел на Степана Федотовича глаза. Мой упорный взгляд его позабавил. Он громко рассмеялся: