У рыбацкого костра

Но куда же девалась девушка? Только темные стволы яблонь торчали на светлом фоне вечернего неба.

Эйдис бросил удочку и в несколько прыжков оказался наверху.

- Гунта!

Но она была уже на внушительном расстоянии - она уходила опустив голову.

- Гунта! - позвал Эйдис.

Девушка наклонилась еще ниже и побежала. Мелькали коричневые от загара ноги и парусиновые туфельки. Яркий платочек цвел маком. И вот лепестки мака опали… Девушка исчезла за зеленой заводью.

Кажется, Гунта крикнула что-то в ответ? Или ему только почудилось…

- Оставайся, оставайся со своими рыбами… Тебя… только они…

Эйдис грузно прислонился к стволу. Весь мир в одно мгновение безвозвратно утонул в пучине. Так бережно ковавшееся счастье сгорело, превратилось в пепел. На глаза кузнеца навернулись слезы.

- Проклятые окуни! Проклятые окуни!

Окуни в тот вечер действительно будто с ума сошли. Теперь уже трезвонили все бубенцы одновременно.

Эйдис долго стоял у яблони. Потом тихо спустился вниз и продолжал удить. Что ему еще оставалось делать! На сердце давил камень, во рту горчило.

Солнце зашло. Светлая летняя ночь бесшумна обняла уснувшую землю. Грустный, одинокий рыболов сидел на берегу и угрюмо смотрел на темную воду.

Наконец и он поплелся домой. В одной руке - донные удочки, в другой - три прута тальника с нанизанными на них крупными прекрасными окунями.

Старику Кирсису тоже некуда было идти. Он все еще сидел на краю поля на камне и жевал трубку. Он был погружен в музыку тихих звуков и шумов летней ночи и даже не заметил Эйдиса. Только когда тот, поникший, проходил совсем рядом, Кирсис взглянул на кузнеца. Увидев гроздья окуней, он вздохнул с завистью:

- Вот этому везет!…

Два друга и окунь

Чаун, застыв, сидит на берегу реки и, часто мигая, смотрит на поплавок. Поплавок недвижим, как вбитый в стену гвоздь. Гладь воды не шелохнется. В нее, как в зеркало, засмотрелось безоблачное небо. Кажется, будто замерло и течение.

Полдневное июльское солнце изжарит кого угодно, но только не Чауна. Этому человеку не страшен никакой зной. Когда-то он был удалым молодцом, прошел сквозь огонь и воду, сворачивал на своем веку горы работы и погулять умел, а на склоне лет сохранил бодрость духа и приобрел полную нечувствительность к капризам природы.

Одного не понимает Чаун: почему рыба так упорно не хочет клевать? «Должно быть, рыбы поумнели. Может, завели у себя курсы повышения квалификации», - рассуждает он, не теряя все- таки надежды взять когда-нибудь такой же богатый улов, как и в прежнее время.

Наконец рыболова сморила скука.

Чаун поднимает голову.

Вдоль канавы среди желтеющей ржи идет старичок. Это пасечник Варапога.

Варапога, как и Чаун, носит синие посконные портки и рубаху из небеленого холста. Только у пасечника на голове красуется самодельная соломенная шляпа, поля которой уже изгрызли зубы времени. Босые ноги и у того и у другого приобрели цвет темной дубленой кожи.

Варапога несет связку гнилушек, тщательно перетянутую лыком. Пасечник подходит к воде, встает за спиною -Чауна и молча созерцает застывший поплавок.

- Не клюет?

Чаун не спеша поворачивает к нему голову. Движение это полно достоинства рыболова.

- А, это ты, Варапога! Нет, не клюет что-то.

- Ни одной?

- Ни одной.

- Давненько тут?

- Только светать начинало, когда я червей копал. Около трех, наверно, было. Ходики у меня уже год как стоят.

- А в чем причина?

- Кто их знает. Весною кровельщик Удрис смотрел - сказал, что вся беда от тараканов.

Помолчав, Варапога спрашивает:

- Рыжие тараканы?

- Рыжие…

- Прусаки?

- Ага, прусаки… Промыл бензином, велел к гире топор подвесить. Подвесил - все равно не пошли. Подвесил еще зуб от бороны - и опять не пошли. Да и не очень нужны они: на что тогда солнце в небе?

Варапога усаживается рядом.

- За гнилушками ходил? - начинает теперь расспрашивать Чаун.

- Нет, Симанису овчину отнес: хочу к зиме новую шубенку справить. Когда возвращался, у старого моста гнилушки приметил… Из них отменный дымарь будет.

- Ты полушубок с верхом шьешь или нагольный?

- Я по-стариковски - нагольный. Овчина и так согреет, верх ни к чему. Только сукно зря переведешь.

- Сколько Симанис нынче берет?

- Пятнадцать.

- Дороговато. Как в Риге. Понес бы старику Рабайнису. За пятерку сшил бы.

- Рабайнис совсем слаб глазами стал.

- Какую вещь получше - ну, штаны там или пиджак - он и не берет, но полушубки ладит еще хорошо. Прошлой зимой Анд- жу сшил. Крой старого времени, сразу видно. Свободно на костях сидит. Большой Андж наденет - как раз, малый Андж наденет - тоже как раз. Не то что у Симаниса: вторую рубаху под низ не натянешь, не говоря уже о фуфайке!

Разговор иссяк. Варапога растягивается на траве. Жара разморила его. Он надвигает поля шляпы на лицо и полностью предается безмятежности.

Проходит час, а может, и два. И Чаун заговаривает снова:

- Слышно, будто Симанис собирается жениться, потому и дерет такие деньги.

- Болтают!… Придумал хитрый способ, как на спичках экономить: ножом их надвое раскалывает.

- Да ну? Так ведь сера, осыпется. - Чаун отрывает взгляд от поплавка.