У самого синего моря

— А что ж рассказывать… Она ведь все равно забыла нас и ничего не пишет, — сказал я.

— Напишет, папка! Обязательно напишет, — горячо заступился за Лену Мишка и, подумав немного, добавил: — А ты все равно расскажи, пусть даже и не напишет…

Я посмотрел на Мишку и улыбнулся: такие же как у Лены, карие глаза, смешной курносый нос, такие же русые растрепанные волосы. И как я люблю их обоих!

— Смотри, папка, — встрепенулся вдруг Мишка, — вон та тетенька идет, что на почте работает.

Девушка тоже заметила нас и приветливо махнула рукой.

— A-а… люди, ждущие письма от Лены, здравствуйте! Бегите на почту. Там кое-что есть для вас.

— Да неужели правда? — обрадовались мы и побежали на почту.

— Ну вот! Я же говорил, что мама нас помнит! — ликовал Мишка.

На почте были два письма и посылка. Письма от Лены и посылка — тоже.

Дома Мишка терпеливо ждал, пока я распечатывал и читал письма.

Одно было написано для меня, другое — для Мишки. Он долго разглядывал крупные печатные буквы и все просил, чтобы я читал ему снова и снова.

А писала Лена о том, что вернулась уже с экспедицией в Москву, но приехать к нам все равно не сможет, потому что работы у нее хватит на целый месяц.

В конце Мишкиного письма Лена приписала:

«Дорогие мои мальчишки, если бы вы приехали домой — это было бы чудесно! Я страшно соскучилась о вас».

Перечитали мы несколько раз эти строчки и решили «Надо ехать».

Отпуск мой кончается через неделю — и Лену мы здесь уже не дождемся.

А раз так, то завтра покупаем билеты, а послезавтра — прощай море!

Мишка спрятал свое письмо в жестяную коробку, где хранились его сокровища.

Оба конверта Мишка сначала надул, а потом звонко хлопнул ими. Раздались два громких выстрела — бах, бах!

После этого мы стали распечатывать посылку.

В ней были конфеты, печенье, пастила. А на самом дне — небольшой сверток с надписью: «Для Мишутки».

Развернули — а там новые желтые скрипучие сандалии.

— Вот это да! — обрадовался Мишка. — У меня теперь их двое будет!

Я засмеялся:

— Помнит и любит нас, оказывается, Лена. Писал я ей, что ты износил сандалии, а она тут же позаботилась — прислала.

Надел Мишка самые новые сандалии и говорит:

— А все-таки давай, папка, сходим к морю. А то мы шли, шли — да так и не дошли.

На юге темнеет неожиданно и быстро.

Мы еще только подходили к нашей любимой скамье, а уже на землю опустились сумерки.

И сразу все изменилось вокруг.

Кусты жасмина казались теперь гуще, а старые липы словно поднялись еще выше и еще теснее столпились у скамьи.

Море стихло, задумалось.

Сбежали мы с Мишкой по обрывистому склону, зачерпнули полные пригоршни душистой теплой воды и подбросили ее высоко вверх.

Разлетелись в разные стороны светящиеся брызги и рассыпались в сумерках таинственными зеленоватыми искрами.

Мишка радостно засмеялся и посмотрел в сторону моря.

Там, недалеко от берега, чернеет на фоне синего неба высокий гранитный утес. И на самой вершине его стоит памятник, над которым неугасимо горит яркое голубоватое пламя.

Мишка знает, что это огонь вечной славы. Знает, что он горит всегда — и ночью и днем.

— Папа, ты обещал мне рассказать про огонь…

Я задумался, вспоминая.

— Если хочешь, Мишук, я расскажу тебе обо всем сразу — и о маме, и о себе, и о том, почему горит огонь вечной славы.

— Хочу, папка, хочу! — обрадовался Мишка.

Поднялись мы к нашей скамье, Мишка опять взобрался ко мне на колени, и я начал рассказывать.

— Тебе вот скоро семь. А нам с Леной по двенадцать было, когда началась последняя война.

Я думал тогда, что война — это одни только геройские поступки. Всем нам, мальчишкам, очень тогда нравилось играть в казаки-разбойники и в войну. И мы не знали, что на самом деле она такая страшная.

Каждый день и каждую ночь фашистские самолеты прилетали бомбить наш город.

Мы сидели в подвалах и слушали, как свистят в воздухе тяжелые фугасные бомбы.

Сначала я совсем ничего не боялся и даже удирал из подвала, чтобы посмотреть, что делается наверху.

А фашистские бомбы изо дня в день разрушали наш город.

От больших домов оставались только разбитые кирпичные коробки. Они смотрели на прохожих страшными провалами окон и дверей.

Даже деревья — и те сгорели от зажигательных бомб. Наш дом сгорел тоже — и нам пришлось жить в подвале. А потом наступило самое худшее: фашисты стали подходить к городу.

Мужчины ушли в горы партизанить. А стариков, женщин и детей усадили в товарные вагоны, чтобы увезти подальше от фашистов — на восток.

Мы с Леной очутились в одном вагоне.

Поезд наш быстро мчался вперед, а в воздухе над нами то и дело кружились вражеские самолеты, вооруженные пулеметами и бомбами.

Но советские краснозвездные истребители отгоняли их прочь.

И вот на одной станции бомба все же попала в наш поезд.

Рядом с нами стоял еще один эшелон. Он вез на фронт снаряды.

Мне хорошо запомнился один веселый паренек-красноармеец. Он стоял с винтовкой на открытой платформе — охранял снаряды.

На соседней платформе тоже были красноармейцы. Там стояли две зенитки, накрытые брезентовыми чехлами.

Когда началась бомбежка, красноармейцы быстро сбросили чехлы с зениток и стали стрелять по фашистским самолетам.