У шоссейной дороги

Я вынимал воск из солнечных воскотопов, когда кто-то засигналил у ворот. Оглянулся: там стояли «Жигули». Сигнал — это приглашение подойти. Ничего не поделаешь, закон гостеприимства требует того, чтобы я бросил все дела и радушно встретил человека. Кто бы это мог быть? Стекла салона ослепительно сверкают, и я не могу рассмотреть шофера. Но вот дверка распахивается и показывается упитанная, самодовольная, широко улыбающаяся физиономия Тюхи. Он энергично протянул руку:

— Здравия желаю! Не ожидал, Иван Петрович? — Он мастерски перенял у Дмитрия Ивановича манеру здороваться.

— По совести сказать, никак не думал… — пожал я плечами. — В чем дело?

— Ты крепко занят? — Перешел он сразу на «ты». — Бросай все. Поехали!

— Куда? Зачем?

— Вон там в лесочке на поляне такая уха дымится. Посидим, потолкуем.

— Опять насчет покупки совхозного меда? — нахмурился я.

— Ни-ни. Упаси бог. Там ждут тебя. Вот читай. — Он подал записку.

«Иван Петрович, приезжай. П. Рогачев».

Тюха кивнул головой:

— Да-да, он самый, твой директор.

— По записке вижу. О чем нам толковать?

— А ты взгляни на него моими глазами и тогда поймешь. Он полезнейший человек. Уважь его и не прогадаешь.

— У тебя, Тюха, глаза коммерсанта. Они не подходят для меня. Ты помнишь нашу последнюю встречу в шалаше?

— Ты тогда погорячился. Пустяки. Не сержусь.

— Почему не сердишься? Душа мягкая?

— Невыгодно мне обострять с тобой отношения. Говорят, тебя прочат в директора. Вообще, зря ты, Иван Петрович, об этом. Что было — быльем поросло. Дела важнее всего. Поехали, не куражься.

На поляне в окружении молодых стройных березок горел небольшой костер, из ведерка шел дымок, пахло ухой. Рогачев лежал на боку, курил и посматривал в нашу сторону. Он неожиданно легко вскочил на ноги и подал руку. Это было трогательно даже.

— Садись рядом, Иван Петрович, — радушно пригласил он. — Вот решили с Тюхой пообедать на лоне природы да вспомнили, что и ты тут недалеко. Давай располагайся. На брезент садись.

Я никак не могу догадаться, что же от меня нужно Рогачеву.

— Как дела-то идут? Да и вообще — жизнь?

— Вообще-то ничего, — сказал я бодро.

— Я вижу — ты доволен собой и делами! — усмехнулся с какой-то завистью. «Ну, думаю, сейчас он преподнесет мне пилюльку».

— Делами я, пожалуй, доволен, а собой — нет.

— Это самокритично, — оживился Рогачев. — Наконец-то ты познал себя: довольствоваться нечем.

Я ответил, что если человек и способен на великие дела, то самолюбование часто вредит ему. Переоценивать себя — очень вредно.

Рогачев нахмурился, начал что-то искать в карманах, вынул упаковку валидола и бросил таблетку в рот.

— Ты, Тюха, прогуляйся в лесочек, грибков пособирай.

Тюха кивнул головой:

— Один момент! Затем и приехал сюда. Грибки — первое дело. — И он поспешно скрылся в кустах.

— А как же уха? — усмехнулся я. — Он так расхваливал.

— Потом. Потом. Тюхе свое достанется. Он живет без промашки. А вот мне в жизни не везет, — неожиданно признался Петр Яковлевич. И тут я понял, что если уж Рогачев начал плакаться, стало быть, ему действительно тяжело живется. Неужто он решил пожаловаться мне? Но как бы то ни было, сейчас нельзя его отталкивать. Наберусь терпения, выслушаю и постараюсь понять. Может, он давно искал и эту поляну, и костер, и встречу со мной, да не мог перебороть, победить себя… Насколько мне известно, у него до сих пор нет ни настоящего друга, ни жены. Он внутренне одинок. А уж я знаю цену одиночества.

Я сел на брезент, изготовленный из первосортного льна.

— Везение — понятие растяжимое, — сказал я. — Ну, Петр Яковлевич, коль пригласил, то угощай ухой, — сбросил с себя замкнутость. Она не способствует сближению людей. Он с благодарностью посмотрел на меня, засуетился, заспешил. Достал из вещмешка эмалированные с цветочками тарелки, ложки, две рюмки, бутылку водки.

— Без нее обойдемся. Трезвость — самое приятное состояние…

— Что уж так? Ты совсем аскетом стал? Да, брат, меня тоже жизнь рубанула со всего размаху. — Он сморщился, словно над головой висела сабля.

— Понизили в должности? Это не так уж печально, — сказал я. — Мне кажется — хозяйством руководить куда интереснее, чем сидеть в управлении, даже начальником. Есть где проявить свои способности.

— Не в этом дело. Тут на днях опять удар… сокрушительный. Свинарник на центральном отделении сгорел дотла. Не слыхал? Сотня маток и тысяча молодняка. Не знаю, куда бы делся… Вот видишь как: несло, несло меня вверх и… бросило. Аж все внутри оборвалось. Я тогда неправ был, извини, Иван Петрович. Зря укорял, что ты опустился. И все же, что бы там ни было, а в такую дыру не полезу. Кто хоть раз посидел в кресле руководителя, тому трудно отказаться от этого кресла.

Я промолчал.

— Следствие ведут. Вчера описали имущество. Да… У меня барахла мало. Видно, судить, будут электрика, управляющего фермой и меня. За халатность.

Вот оно какое дело! Бедняга, Петр Яковлевич. Недаром говорит старая пословица: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. И он может попасть туда, где я побывал.