У шоссейной дороги

Бабы кинулись к Гришке.

— Скорее! Скорей сюда!

Он пришпорил лошадь, и когда подъехал, они наперебой бросились объяснять ему, что здесь произошло и где сейчас находится его жена.

— Твою жену Данила заволок в землянку. Скорее выручай. Он какой-то саквояж спрашивал.

— Саквояж? — испугался Гришка. — Он нашел его?

Гришка подскакал к бричке, с ходу нырнул под палатку, начал расшвыривать узлы, постель, чего-то искать. Вскоре спрыгнул на землю с небольшим, кожей обшитым чемоданчиком в руках, воровато осмотрелся, увидел около шоссе мотоцикл и сколько было духу побежал к нему.

— Ты куда? Жену выручай. Трус! — Но Гришке, наверно, баул был дороже жены.

Из землянки, шатаясь, вышла Зося, сзади, застегивая штаны, появился Данила. Зося схватилась за голову и упала на землю от стыда. Ведь все люди смотрели на нее.

— Бандит! Насильник. Убейте гада.

Затурчал мотоцикл. Это Гришка завел его, чтоб удрать. Данила вмиг сообразил, что тут произошло, поднял автомат и выпустил по мотоциклу очередь. Гришка вскрикнул от боли, упал. Саквояж раскрылся, из него посыпались различные предметы. Данила, а за ним и люди со всех сторон кинулись к саквояжу. Власовец с перевязанной левой рукой ощерился, выстрелил Даниле в спину, убил наповал его и, продолжая бежать к мотоциклу, кричал:

— Мо-е! Все мо-е! Прочь с дороги! Убью, Собаки бешеные.

Он рвался к мотоциклу, бил по головам пистолетом, упал, был смят и больше уже не встал…

— Золото делят! Н-а-ш-е з-о-л-о-т-о!

Такой безудержной ярости я в своей жизни не видела. Люди обезумели от жадности. Нет, это были не люди — звери. Они топтали друг друга, дрались, кусались, пинались, падали на землю, судорожно хватали золото, вырывали его из чужих рук, раздирали противникам лица в кровь…

Мои сыновья, прижавшись ко мне, испуганно смотрели на дикую свалку.

Около землянки лежала красивая и несчастная женщина. На фургоне плакали ее дети. А муж, истекающий кровью, полурастоптанный, валялся у обочины дороги — в кювете.

Мужчины разделились на две партии и продолжали отчаянно драться, ножи в ход пустили. А женщины от испуга и горя голосили, кричали, визжали и рвали на себе волосы. Постепенно бой перешел в ругань. Страсти, казалось, поутихли. И вдруг в кювете застонал Гришка.

— А-а-а-а! Это он всему виной, — закричала растрепанная золотозубая ведьма, схватила ком земли и бросила в умирающего. И другие бабы последовали ее примеру: полетел град камней в сторону раненого власовца.

— И жена его… сука, прятала награбленное…

Теперь уже около землянки, где лежала Зося, зашлепали комки земли. Ну, думаю, сейчас на меня набросятся. Я с детьми юркнула за плетень. Но бабы ринулись к Гришкиному фургону. Грабить. Я испугалась: побьют детей, дуры.

По шоссе через мост шло несколько немецких грузовиков. В них сидели перебинтованные немецкие солдаты с автоматами. Власовцы подняли руки. Машины остановились.

— Что это значит? — спросил офицер. — Что здесь происходит?

— Заберите нас с собой в Германию. — Офицер подумал, усмехнулся про себя и что-то забормотал на своем языке, отдал солдатам приказ. Те быстро выскочили из кузовов.

— Грузийт ценный вещь, борохло не надо. Бистро, бистро!

Погрузка продолжалась не более получаса. Вдруг солдаты по команде забрались в кузова и угрожающе направили автоматы на людей. Машины покатились.

— А-а-а-а-а! — Толпа бросилась бежать по шоссе вслед за грузовиками. И тут застрочили автоматы. Люди падали. Мертвые и раненые…

Золотозубая ведьма подбежала ко мне, начала целовать:

— Они действительно гады, кровопийцы…

И с ней случился припадок.

Стала я собираться в дорогу, кое-что складывать на телегу.

— А ты куда? — спрашивают.

— С вами поеду, куда деваться? Вы меня ограбили, ничего не оставили, всю еду забрали, все вещи, хату сожгли. Что мне остается делать? Теперь вместе страдать будем. Вы на коровах едете, а у меня есть конь хромой.

Я, конечно, поехала через шоссе, в братний дом. В то время брат все еще находился в лагере. В деревне пока что полицаи командовали. Балбота и Зубленко совсем одурели, пили беспробудно, грабили людей. Зою изнасиловали в ее доме и вместе с ней дом сожгли. Так и не дождалась она своего Андрея Глухаря.

Приняла меня сноха в свой дом, приютила ребятишек. Живем, зиму ждем прихода своих солдат. Как-то заглянул к нам партизан — не застал дома. Снова явился — и снова зря. Наконец, застал. Я сидела за станком, ткала кросна.

— У тебя корова есть? — спросил он.

— Опять корова! Есть, говорю, берите. Я за скотину не держусь. Живой бы остаться.

— У вас во дворе две коровы. Зарежьте одну, кормите ребятишек, а то отберут полицаи. Так сказал командир отряда Трошин.

Согласилась я с ним. Приказала снохе:

— Я уйду сейчас в Рябки, а ты позови кого-нибудь и зарежь корову. Жалко мне ее, как будто человек она. Сама выкормила-выпоила. Приду, чтоб мяса в доме не было.

Побрела я в свою усадьбу, посмотрела на пепелище: одна печь стоит. Вот и кума Ульяша появилась. Осунулась. Она за сына беспокоится: писарем все же работает. Если ему сейчас к партизанам убежать, то полицаи могут хату сжечь и убить ее, Ульяшу.