У смерти женское лицо

Минуты две он ковырял изоляцию тупым ножом, но в конце концов сдался и вынул из кармана своих мешковатых плисовых штанов коробок спичек. Он заранее знал, что кончится этим, и именно поэтому сразу прихватил спички, чтобы лишний раз не возвращаться на кухню. Со спичками дело пошло веселее — изоляция почернела, вспыхнула, от нее кверху потянулась ниточка копоти, потом пластмассовая рубашка провода сделалась прозрачной, как стекло, и потекла, срываясь вниз стремительными, чадно горящими на лету каплями, расползаясь в стороны и обнажая тонкие медные жилы проводов.

Через минуту дело было в шляпе.

Майор убрал в карман спички, почти с грустью подумав, что скорее всего надевает свои любимые домашние штаны в последний раз, точно так же, как и старые кожаные шлепанцы, верой и правдой служившие ему много лет подряд. Это было немного печально, но это было обновление, словно он год за годом брел по мрачному сырому ущелью, сбивая ноги о камни, дрожа от холода и питаясь всякой дрянью, и вдруг увидел выход на залитую солнечным светом зеленую равнину... И, конечно же, выход охранял тролль. Тролля следовало убить, что и было сделано с присущим майору Гаврилину профессионализмом... Правда, он проделал с этим троллем еще кое-какие штуки, без которых вполне можно было обойтись, но к этому не стоило возвращаться. Стоило подумать о том, что делать на этой солнечной равнине, в краю непуганой дичи... Но это тоже успеется. Сначала надо выйти из этого чертова ущелья, оставив в нем все то, что за годы блужданий в сырых потемках стало привычным и даже, можно сказать, родным... Например, кожаные шлепанцы. В мире миллионы кожаных шлепанцев, черт их побери, как и плисовых штанов и вязаных домашних курток... И миллионы баб, если уж на то пошло.

Он отнес на кухню нож и спички и аккуратно разложил все по местам, попутно подмигнув неподвижно сидевшей у стены супруге. Супруга не ответила на его подмигивание. На лице у нее застыла мучительная гримаса удушья, которую, если не знать вызвавших ее причин, можно было принять за выражение удовольствия, почти экстаза... Возможно, ей понравилось то, что проделал с ней Виктор Николаевич напоследок... Возможно даже, она была не против повторить, но момент ушел, и теперь сам Виктор Николаевич был категорически против. Даже подумать было противно — прикоснуться к этому похожему на сломанную деревянную куклу созданию, а не то что... Гм, да.

— Перетопчешься, — вслух сказал Виктор Николаевич Гаврилин жене, словно та и впрямь его о чем-то просила.

В Москву на цыпочках крался серенький воровской рассвет, окна светлели на глазах, и Гаврилин выключил на кухне свет — выражение лица Наркиссы Даниловны вдруг перестало ему нравиться. Теперь оно казалось почти насмешливым, и он подумал, что проклятая сука и тут ухитрилась поставить на своем: прожив всю жизнь в воображаемых муках, она заставила его организовать для нее поистине мученическую смерть. Он невольно припомнил, каким твердым и неприятно горячим было ее тело, когда она билась на постели, умирая от удушья, и удивился себе: она была далеко не первым человеком, которого он отправил посмотреть, правду ли говорят попы о загробной жизни, и то, что он все время возвращался мыслями к этому не слишком значительному эпизоду своей богатой событиями биографии, было, по меньшей мере, странно.

Он заглянул в холодильник. Яиц оставалось шесть штук, и он решил, что съест их все — Виктор Николаевич обожал яйца, особенно яичницу, но никогда в жизни ему не удавалось запросто съесть глазунью из шести яиц. Наркисса Даниловна, помимо всего прочего, была еще и очень экономна во всем, что касалось еды, словно Москва была окружена блокадным кольцом или они жили на пособие по безработице. Снова подмигнув жене, он зажег плиту и поставил на огонь сковороду — само собой, это был «Тефаль». Пока сковорода нагревалась, он сходил в гостиную за сигаретами, закурил и стал готовить себе глазунью, зажав сигарету в углу рта, чтобы дым не ел глаза.

Когда яичница поспела, он выложил ее на тарелку, для чего ему пришлось взять самую большую из имевшихся в наличии, густо намазал маслом огромный кусок хлеба и уселся за стол.

— Завтрак готов, — сказал он, постучав вилкой по краю тарелки. — Ты, трахнутая тварь, не желаешь ли присоединиться? Нет? Ну, как знаешь. А я намерен спасти хоть что-нибудь.

Наркисса Даниловна промолчала, опять промолчала, это просто праздник какой-то! И майор Гаврилин с аппетитом приступил к еде, ничуть не обескураженный присутствием трупа в непосредственной близости от того места, где он принимал пищу. Говоря по совести, близость была даже чересчур непосредственной — майор ощущал поясницей прикосновение плеча Наркиссы Даниловны всякий раз, когда слегка отклонялся назад. Это ничуть не портило ему аппетита. Наоборот, эти прикосновения напоминали ему о том, что отныне он свободен.