У страха глаза велики

— Кешенька, не обижайся на меня, солнышко мое, ладно? Я же понимаю, ты за меня беспокоился.

— А… — Глебов открыл рот и забыл его закрыть.

— Все нормально, радость моя, только в следующий раз не забывай, что Ильин, кроме того, что он милейший человек, еще и… кто? То-то и оно. А профессионал всегда останется профессионалом. Нечего ему там делать, все уже кончилось. Кстати, я и забыла тебе спасибо сказать.

— Издеваешься? — набычилось чадо.

— Вот здрассьте, сразу издеваюсь. За программки твои, очень пригодились.

Кешка мгновенно забыл про все обиды.

— И как?

— Не скажу «хорошо», язык не поворачивается, но все, что было нужно, получилось. Может, как-нибудь расскажу.  А сейчас ступай-ка ты домой, ладно?

47.

Узелок завяжется, узелок развяжется…

Пенелопа

— Ну, теперь рассказывай, во что я тебя втравила, — потребовала Лелька.

— Ты давно вернулась? — ответила я встречным вопросом.

— Вчера, — сообщила моя нежданная. — Тебя на месте нет, а тут Иннокентий объявился, ничего не объяснил, притащил сюда — ты ей друг, говорит, или не друг?

— Зараза, ничего не скажешь, — согласилась я. Вяло, с энтузиазмом тряпичной куклы. Сил на то, чтобы возмущаться или объяснять что-то, не было совсем. А придется…

— Давай выкладывай, что у тебя все-таки стряслось? — не унималась Лелька. Я не Ильин твой, последствий не будет.

Эт-точно. Чего-чего, а на предмет сохранения тайны Лелька надежней десяти швейцарских банков сразу.

— Все дело в том, что юная мадам Шелест оказалась банальным вампиром.

— Что?!! — Лелька намеревалась налить кофе, но вместо этого бухнула джезву, которую держала в руках, обратно на стол, да так, что половина содержимого выплеснулась, образовав на столе лужу, цветом и обширностью способную соперничать со знаменитой миргородской.

— Кровь по ночам она, конечно, не пила, хотя с нее, ей-богу, сталось бы. Ты, кстати, семью Германа себе представляешь?

— Вику знаю, сестру его, ну, Бориса, конечно, Стаса, шофера…

— Бывшего шофера, — уточнила я. — Ладно, поехали. Маму Германа зовут Зинаида Михайловна, Нина — что-то вроде домоправительницы, дочь Ольга, остальное по ходу дела будет ясно. Жила-была в одной деревне девочка. Не сиротка, при родителях. Но мамочка с папочкой у нее были хуже покойников — алкаши, в доме — шаром покати, да и поколачивали ее, я так думаю. В общем, несладко девочке жилось. Натерпелась. И в какой-то момент сломалась, решила — хватит. Было девочке в то время девять лет. Как-то осенним вечером, когда мамочка с папочкой по обыкновению изволили надраться и захрапеть, девочка, вместо того, чтобы, как всегда, прятаться в пристройке, прокралась в избу и закрыла вьюшку. До того, как угли прогорели. Наутро местный участковый констатировал, что пара деревенских алкоголиков скончалась от неправильного обращения с печкой. Отравились, дескать, угарным газом. Девочку, по отсутствию каких бы то ни было родственников, отправили в детдом.

Больше всего она боялась вновь скатиться в то же самое болото. Упорства ей, как ты понимаешь, было не занимать. Так что удивляться не приходится, что школу девочка закончила одной из лучших, успев попутно обаять директрису и выучить второй язык. Но это так, детали. В институт поступила, я полагаю, легче легкого, тем более, что ей, как несчастной сиротке, вероятно, какие-то льготы полагались.

Однако быстро поняла, что упорная учеба — отнюдь не гарантия безбедной и спокойной жизни. Осмотревшись, она начала другую охоту. Институт — побоку. Не прошло и полугода, как она начала работать в конторе у Германа. Спустя еще совсем недолгое время мы можем видеть бывшую бедную сиротку уже в качестве новоиспеченной мадам Шелест. Хэппи-энд.

И тут обнаруживается, что покой нам по-прежнему только снится. А вдруг кто-то узнает, что она детдомовская? А вдруг долгожданного супруга убедят в том, что они неровня? А вдруг разлюбит и вышвырнет?

— Господи, чушь какая! Герман не способен никого никуда вышвырнуть. Хотя… вообще-то…

— То-то и оно, что «хотя вообще-то»… И не смотри со своей колокольни. Ты не росла в развалившейся избе, прячась от пьяных родителей.

— Да, пожалуй. Чего не было, того не было. А ты уверена, что ее родители не сами угорели?

— Либо так, либо ей это привиделось. Главное ведь — что она сама уверена в том, что сделала. А дальше уже все очевидно. Домашние Германа терпеть ее не могут — так же, как когда-то ненавидели родители. Значит, надо максимально упрочить свои позиции.

— Я же ее видела несколько раз — такая нежная, хрупкая…

— Угу. Я на том же прокололась. И Герман, кстати. Казалось, что вокруг беззащитного создания собираются злобные враждебные силы… А они собирались не вокруг, а в ней самой. И знаешь, дело может быть даже не в материальном достатке, а в том, что это чудовище выросло из ребенка, которого никто не защитил, когда в этом была необходимость. Возможно, если бы Герман не любил своих домашних и не пытался всех объединить, ничего бы и не было. Она бы чувствовала, что ее наконец-то любят — и все в порядке. А тут приходится делиться. Да не богатством — любовью.