У ступеней трона

– Тут большого секрета быть не может, – опять зашептал он. – Головкина считали женихом княгини, и, следовательно, если вы деретесь с ним, то, конечно, только из-за Трубецкой – в этом никакого секрета быть не может. Ведь правда?

Баскаков молча кивнул.

– Так, значит, ехать к графу? – вслух спросил Антон Петрович.

– Да, я был бы очень рад, если вы согласитесь исполнить мою просьбу.

– Конечно, исполним, с удовольствием! Ты, Митя, понятно, не прочь?

– Напротив, я очень рад услужить Василию Григорьевичу, – откликнулся Левашев.

– Ну, так, значит, завтра мы и поедем к его сиятельству. А какие условия дуэли?

Баскаков пожал плечами:

– Как вызванный мною, он имеет право на выбор оружия, следовательно, об этом разговаривать нечего. Что же до общих условий, то у меня к нему нет слишком большой злобы, и поэтому я сам лично согласен драться только до первой крови.

– Ну, так и исполать[43] вам! – проговорил Лихарев. – Значит, Митя, так и сделаем; ты заезжай ко мне утречком, мы вместе и отправимся.

Баскаков пожал руки молодых людей, а через несколько секунд за дверью послышались легкие шаги, и в комнату, точно птичка, впорхнула молодая девушка, которую ему так страстно хотелось видеть. Маня вбежала с каким-то громким восклицанием, но, увидев незнакомого человека, тотчас же остановилась и удивленно взглянула на него.

– Разве вы незнакомы? – спросил Левашев. – Ты же его видела, сестренка.

Молодая девушка пригляделась к Баскакову и дружеским жестом протянула ему руку.

– Здравствуйте! Узнала! – воскликнула она. – Это – вы, убийца моего брата, из-за которого несчастный Митя чуть не отправился на тот свет? – И она даже нахмурила брови, все лицо ее как будто стало мрачным; но через секунду она уже звонко хохотала, и Баскаков, любуясь ее веселым, оживленным лицом, чувствовал, как симпатия к этой милой девушке все полнее и полнее захватывает его сердце.

– Я, может быть, вам помешала? – спросила Маня. – Впрочем, – быстро добавила она, – если и помешала, извиняться не стану и уходить отсюда не намерена. Вы, сударь, еще незнакомы с моими капризами, – улыбаясь, обратилась она к Баскакову, – так довожу до вашего сведения, что я страшно капризна, что в доме все пляшут по моей дудке и прежде всех Дмитрий Петрович. Не так ли, Митенька? – И с звонким смехом она подбежала к Левашеву, обхватила его руками и закружилась с ним.

– Будет, Маня, будет! – взмолился тот. – Этак, пожалуй, и до обморока докружиться можно. Ты лучше скажи, улегся дядя или нет?

– Папочка-то? Конечно, улегся! Ведь это вы только такие полуночники: десять часов, а вы все еще сидите. Папочка, как только десять часов, сейчас же в постель. Ну-с, Дмитрий Петрович, спит ли папочка или нет, это до вас не касается. Вы лучше скажите, хотите чаю или нет? Я уже велела собирать на стол.

– Ну конечно, хотим! – отозвался Лихарев. – Я только вот сейчас сидел и говорил: «Хорошо бы было, кабы Манечка догадалась нас чайком угостить, я ведь знал, что вы у нас умница».

Лицо молодой девушки покрылось яркой краской.

– Антон Петрович! – воскликнула она. – Вы как меня сейчас назвали?

– Как? Как вас поп окрестил – Манечкой.

– А кто же вам, милостивый государь, – состроив серьезную мину, заговорила девушка, – дал право называть меня Манечкой? Что я вам, сестра, подруга, жена?

При последних словах на смуглом лице Лихарева, постоянно бледном и редко покрывавшемся румянцем, показались багровые пятна. Он как-то смущенно улыбнулся и, разводя руками, ответил:

– Ни то, ни другое, ни третье, хотя третьим я бы с удовольствием вас назвал.

В глазах Мани вспыхнули лукавые огоньки, а на губах зазмеилась улыбка.

– Ого, – воскликнула она, – скажите пожалуйста! Я и не знала, что вы в меня влюблены. Только не на радость вам было бы, если бы я вашей женой стала, – едва сдерживаясь от душившего ее смеха, продолжала молодая девушка.

– Почему же не на радость? – багровея еще больше, спросил Антон Петрович.

– А потому, что я избалована и слишком капризна. Я бы вам всю жизнь отравила.

Лихарев посмотрел на нее пытливым взглядом и вдруг удивительно серьезным тоном произнес:

– Ну, это-то беда не большая.

– Что же, вы, значит, мои капризы ни за что считаете?

Лицо Лихарева как-то странно потемнело, он вдруг порывисто поднялся с места, подошел к Мане и, глядя на нее своими глубокими черными глазами, проговорил:

– Не будем болтать глупостей. Вы никогда не будете моей женой, следовательно, об этом и говорить не стоит, а если бы когда-нибудь вы стали ею, так вы не были бы ни взбалмошны, ни капризны.

Под влиянием ли его жгучего взгляда, от его ли слов, сказанных серьезным, но дрожащим голосом, молодая девушка вспыхнула и, точно смутившись, опустила голову. Но это продолжалось всего только несколько секунд. Ее глаза опять загорелись веселыми огоньками, и она, как бы позабыв о только что происшедшем разговоре, весело воскликнула: