У ступеней трона

Зимние и весенние месяцы Елизавета Петровна подумывала о перевороте в свою пользу, мечтала о возможности возложить на свою голову императорскую корону, но, пробыв лето в Покровском, прожив там целых восемьдесят дней мирной и спокойной жизнью, вдали от придворных тревог и интриг, проводя время среди незатейливой деревенской природы, которая манила ее гораздо больше, чем шум и блеск императорского двора, цесаревна, к удивлению всех своих приближенных, заявила, что больше не думает о престоле. И это заявление она сделала вполне искренне. Ей действительно надоели придворные интриги, и, если бы ее только оставили в покое, она была бы вполне счастлива. Почти не сомневаясь, что переворот может удаться, Елизавета в то же самое время страшилась тяготы, которую ей придется возложить на плечи вместе с императорскою порфирой.

Вот и сегодня у нее по этому же поводу вышла горячая схватка с Маврой Ивановной Шепелевой. Не поспалось что-то сегодня Елизавете Петровне. Легла ли она вчера раньше обычного, или просто сон отлетел раньше, чем нужно, но уж в пять часов утра цесаревна открыла глаза, полежала несколько минут, поглядывая на различные предметы, слабо освещенные огоньком лампад, горевших перед образами, но лежать она не любила и, спрыгнув с постели, принялась одеваться. Шепелева спала в соседней комнате и спала очень чутко. Шум в спальне цесаревны разбудил ее, она встала, заглянула осторожно в дверь и ахнула, увидав, что Елизавета Петровна уже на ногах.

– Да ты, никак, проснулась, золотая?! – воскликнула она.

Елизавета расхохоталась наивности восклицания.

– Нет, сплю, Мавруша!..

– Да что тебя это, матушка, спозаранку подняло?

– Не послалось что-то…

– Ну, матушка, – заметила совершенно серьезно Мавра Ивановна, издавна убежденная, что «Лизанька как-никак, а царицей будет», – когда государыней станешь – не изволь чуть свет вставать… А то людям спать не дашь.

По лицу цесаревны прошла недовольная гримаса.

– Оставь, Маврушка, эти глупости! – резко проговорила она.

– Какие это глупости?!

– А вот мечтания-то эти несбыточные… Не буду я государыней, да и не хочу ею быть.

Шепелева даже глаза вытаращила от охватившего ее изумления; все ее круглое калмыцкое лицо покрылось багровым румянцем, и она, забыв, что весь ее костюм состоит из одной рубашки, подскочила к цесаревне.

– Как не будешь?! Как не хочешь?! – крикнула она, чувствуя, что от волнения у нее перехватило горло.

Ее полная фигура в одной рубашке, спустившейся с плеча, была теперь так комична, что Елизавета не выдержала и расхохоталась.

– Так и не хочу! – сказала она, перестав смеяться.

– Матушка! Золотая ты моя! – взмолилась Мавра Ивановна. – Не шути ты так… Не доведешь ты меня этими шутками до добра. Опять будет мне Герман-то наш кровь отводить.

– Да не шучу я, Мавра Ивановна, – на этот раз с непритворной досадой отозвалась цесаревна. – Совершенно всерьез я говорю – не буду я корону носить, не надобна мне она.

– Как не надобна! Да что ты, золотая моя, несуразицу такую несешь. Да как же наша Расея без царицы будет?!

– У России есть царь, и другой царицы ей покамест не нужно.

– Ну какой же это царь, ежели он еще в люльке лежит!

– Это все равно, – твердо проговорила Елизавета Петровна. – Есть царь, хоть и в люльке, и слава богу… А мне соваться не к чему.

Мавра Ивановна помолчала с секунду, затем вдруг взвизгнула и хлопнула себя руками по бедрам.

– Так не бывать этому!.. – воскликнула она таким звонким голосом, что даже цесаревна испуганно вздрогнула.

– Как не бывать? Чему не бывать?

– А вот отказу-то твоему. Так и не бывать! Ишь что удумала… Нет, ваше высочество, нельзя, нельзя этого! Ведь коли предрешено тебе царствовать – так ты и царствуй! – Мавра Ивановна вдруг залилась слезами и выбежала из спальни цесаревны.

Цесаревна усмехнулась, когда Шепелева выбежала за дверь, но усмешка вышла какой-то гримасой. Горячая любовь, так и сквозившая в каждом слове этой непочтительной речи, тронула цесаревну, и она все утро думала об этих словах ее простой, бесхитростной камер-юнгферы[58].

Обыкновенно, когда происходила размолвка по какому-либо поводу между Елизаветой и Маврой Ивановной, Шепелева или исчезала на целый день из дому, или запрятывалась так, что цесаревна не могла ее разыскать. Так, по обычаю, полагалось и сегодня, но каково же было удивление цесаревны, когда в одиннадцать часов утра дверь ее будуара, где она сидела, держа в руках какую-то книгу, но витая мыслями в прошлом, отворилась и показалась голова Мавры Ивановны. Это так обрадовало Елизавету, не умевшую долго сердиться и страшно скучавшую о своем друге, что она бросилась к дверям, боясь, что Шепелева опять исчезнет.

– Маврушка! – воскликнула она. – Бросила дуться!

Мавра Ивановна переступила порог, с таинственным видом притворила дверь и промолвила:

– Матушка, гостья дорогая к тебе пожаловала…

– Какая гостья?

– Какая еще у вашего высочества самая дорогая да любезная есть?.. Вестимо, ее императорское высочество великая княгиня всероссийская, родительница императора августейшая.

– Правительница! – воскликнула Елизавета.