У светлохвойного леса

Сам Николай, «Николушка», как величала его маменька, был по обыкновению воспитан в любви, в лелеянии, наказанию мог подвергаться, но весьма редко и уж в самых крайних случаях. К примеру, когда без спроса убегал из дому, чтобы порезвиться с крестьянскими ребятишками, да так на весь день и пропадал с ними в лесу. Или же когда шалил, утаскивая из мастерской молоток и гвозди, пытаясь заколотить в своей комнате дверь изнутри, чтобы папенька не смог войти и там уже бранить его. Но таковые случаи были весьма-весьма редки. А как только мальчику пошел двенадцатый годок, отец распорядился об его обучении в одной из лучших академий Петербурга, где Николушка был одним из образцовых учащихся, которые имеют такую возможность – преуспевать единовременно в таких несочетающихся межу собой уроках, как, к примеру, арифметика и французский. До академии же учился мальчик на дому у приезжающих гувернеров. Папенька не скупился касательно домашней учебы сына, и каждый воспитатель (а их у Николушки было пять) получал по триста рублей в три месяца. В академию отрок Николай ехал уже нескудно образованным, по тогдашним меркам, студентом. Неплохо давался ему и родной язык, а стихотворения Александра Сергеевича Пушкина он так быстро запоминал и столь искусно прочитывал и чувствовал душой, что профессора даже самого преклонного возраста аплодировали ему стоя при каждой его победе в литературном состязании. Обучение в Петербургской академии длилось шесть лет. По окончании же его Николай не пожелал остаться в граде на Неве и вернулся в родное поместье, где был решительно настроен на продолжение отцовского дела. Отец нашел его намерение весьма разумным и теперь уж сам взялся за дальнейшее «образование» чада. Почти каждый день они ездили на ярмарки, рынки, базары, в ближайшие города, где молодой Николай многие навыки перенимал уже на практике, что несло весомую пользу для него. Так и плыли его тихие купеческие деньки.

Сегодня же был выходной день, и Николай позволил себе разоспаться, поскольку в будние дни отец, по обыкновению, вез сына торговать еще до первых петухов. Однако, сие утро молодой человек позволил себе провести в праздных мечтах, подкрепленных все еще невесомой дремотой. Но, к величайшему сожалению для Николая Геннадиевича, столь длительно позволять себе угождать своей плоти ему не пришлось. Случилось это потому, что внезапно в комнату к купеческому сыну без стука вошел отец – Геннадий Потапович Шелков. Старый купец резко отворил дверь и немедля вошел в комнату, перебирая одна за другой еще очень даже сильные ноги. Геннадий Потапович хоть был человеком не злобным, не жестоким, однако ж имел весьма упрямый нрав и частенько мог давить на совесть.

Он оглядел спящего Николая, одеяло которого было уже почти на полу, а правая рука столь небрежно висела, что казалось будто бы она сейчас отломится.

– Э-эй, Николай, – слегка грубовато потряс отец сына за левое плечо. – Чего это ты спать удумал так долго? Уже ведь сполна убытки должон был мне предоставить.

Молодой человек попытался разомкнуть миндалевидные карие глаза и вымолвил:

– Ох, папенька, почто вы изволили будить меня в единственный мой выходной? Будут вам все расчеты к вечеру. – Николай подобрал сползшее белоснежное одеяло и, укрывшись им с головой, словно прячась от родного отца, устало застонал, будто бы и не спал ни ночью, ни утром.

– Экий ты стал! – недовольно проворчал Геннадий Потапович и, слегка потрепав седую бороду, добавил: – Кто рано встает, тому Бог подает. Али ты у нас нехристь?

Николай слегка высунулся из-под одеяла и сонным голосом пробормотал:

– Какой же я, батюшка, нехристь? Вчера только в храме, у отца Иоанна, Господу Богу молился за ваше с маменькой здравие. Свечи за вас ставил да записки подавал, к каждому образу прикладывался.

– Молился он… Вера без дел мертва – слышал такое? – не унимался старик, теперь уже не глядя на чадо, а медленно расхаживая по душной комнате.

– Слышал, папенька, слышал, – Тихо пропел Николай, все еще находясь между реальностью и миром дремоты.

– А коли слышал сей наказ и коли крещен и набожен, то не только в молитвах, хоть и за это от нас с маменькой велия благодарность тебе, но и в делах соизволь преуспевать ради нашего спокойствия и здравия телесного.

– Да неужто я не способствую делам вашим, батюшка? – проговорил Николай уже весьма бодрым голосом, потому как сон его был безвозвратно изгнан батюшкиным ворчанием.

Старик поправил пояс на темном халате и, слегка улыбаясь, что случалось крайне редко с Геннадием Потаповичем, объяснил:

– То, что ты на базары, на рынки и к разным важным господам ездишь – это ты не нам способствуешь, это ты себе семена дальнейшей сладкой жизни сеешь… Ежели она у тебя будет сладкой, конечно же. Нам с маменькой от этого особо проку нет. А вот ежели бы ты соизволил встать хотя бы со вторым петухом да хоть немного к хозяйству приладиться, которое, не грех сказать, тоже будет полностью тебе принадлежать, то польза бы была, а родителям – какая-никакая капля покоя.