У светлохвойного леса

– Лошадей за двор гони! Там хоть они не так визжать будут! – закричал подбегающий Николай и вмиг принялся уводить испуганных животных подальше от полыхающей конюшни. – Ну давайте, сюда, сюда, родименькие, – как можно ласковее пытался общаться он с перепуганной скотиной, ведя двух молодых лошадок за открытые ворота.

Скоро к нему присоединились столяры Игнат и Прохор. Они вывели со двора оставшийся скот. Прохор остался вместе с лошадьми, а Игнат поспешил таскать воду вместе с другими крестьянами.

Мысль о том, что средство передвижения, а значит и один из главных источников доходов удалось сберечь, хоть немного, но успокоила взволнованное сердце купеческого сына. Но спустя секунду на него обрушилась новая, еще более сильная волна тревоги, и он тотчас метнулся к мужикам скорее тушить пламя, растущее со скоростью, подобной морской волне.

В бочках воды уж совсем не осталось, теперь только из колодца черпали воду рабочие, да таскали ведра из деревни мужики и бабы.

Стараясь унести как можно больше воды, не пролив половины по дороге, Николай, не примечая определенного места, выливал драгоценную жидкость на огонь и тут же бежал снова за очередной порцией. Он ни о чем определенном не думал в тот момент, вся его сущность была сосредоточена на том, как бы набрать больше воды и остановить, остановить, остановить все это.

Пламя уже начало подползать к барскому дому и даже «кусать» его своим огненным ртом за стенные доски, пока что с одного края. Дом хоть и был достаточно крепок, но все же и стар не менее того, хотя Геннадий Шелков несколько лет назад и обстраивал его по-новому. Всё же доски поспешно начали трещать и скулить, погибая под горяченными руками пламени.

– Прасковья Алексеевна! Где Прасковья Алексеевна?! Уж не дома ли осталась? – донесся до слуха Николая вопль Аксиньи.

– Прасковьюшка, где ты?! – закричал старый купец, ища изнуренными от дыма глазами свою жену, в надежде, что она до этих пор выбежала вместе с Николаем.

– Маменька… – шепотом проговорил Николай и, бросив ведро с водой на землю, помчался в горящий дом, чтобы вывести или, если того потребуется, вынести Прасковью Алексеевну. На бегу он ругал себя за то, что позабыл о ней, что теперь она оказалась в беде несомненно, из-за него, что стоило вообще увести ее в какую-нибудь избу в деревне и оставить там, пока не закончится весь этот кошмар. Влетев на первый этаж, где начал порядком сгущаться дым, Николай стал кричать:

– Маменька! Маменька, где ты?! Сюда скорее!

Но никто не отзывался и не показывался, по полу лишь метался испуганный Евграф, иной раз встревоженно лая.

Николай нервно качнул головой и помчался к лестнице, предполагая, что матушка потеряла сознание от страха или от дыма. По дороге, запнувшись об перепуганного пса, Николай едва не налетел на перила лестницы:

– Евграф, кыш-ш-ш! К выходу, к выходу! – Указывал ему рукой Николай на открытую дверь. Но пес лишь испуганно лаял и, колебаясь всем телом, прижимался к хозяину.

– Уф-ф, ладно-о-о… – протянул Шелков и закатил глаза, поняв, что пес не выйдет из этого дома без него. – Но сперва тогда пойдем матушку спасать!

Николай торопливо поднялся наверх, стараясь не отдавить лапы бежавшего с ним пса.

– Маменька! – ошалело крикнул Шелков, увидев, как Прасковья Алексеевна, будучи без чувств, неподвижно лежала на полу. Из-под сбившегося алого платка виднелись слегка потрепанные седоватые волосы. Правая рука лежала у бледно-зеленоватого, от умертвляющей гари, лба: очевидно перед обмороком матушка успела исстрадаться головным недугом. Левая же рука безжизненно опустилась к подолу ночного домашнего платья.

На втором этаже дыма было еще больше. Должно быть, Прасковье Алексеевне, часто страдавшей головными болями и головокружением, хватило нескольких вдохов, чтобы угореть.

– Ох, маменька, голубушка, вставай же! – Кинулся к Прасковье Алексеевне Николай, теребя и пытаясь привести ее в чувства. – Жива ли ты, маменька? Слышишь ли голос мой?

Но купчиха была все также недвижна и только раз попыталась приоткрыть мертвенно-бледные веки и издала короткий мучительный стон.

Шелков наблюдал и прекрасно осознавал, что очнуться и встать маменька сама не сможет. Едкий дым побуждал молодого человека постоянно кашлять и закрывать нос широким рукавом белой ночной рубашки, которая уж и не была белой.

– Ох, ты батюшки! – раздался голос вбежавшего на второй этаж Геннадия Потаповича. – Давай, давай, поднимай ее! – Купец подбежал к сыну и бесчувственной жене.

Отец и сын наконец вместе подняли Прасковью Алексеевну и в сопровождении встревоженного пса поволокли ее к лестнице, ибо от огня уже начала трещать и обваливаться крыша.

Николай и Геннадий Потапович ежесекундно кашляли: дым уже был всюду.

– Кхе, аккуратнее ступай, давай, кхе-кхе! – прохрипел старый купец, пропуская задыхающегося, державшего за голову и спину Прасковью Алексеевну сына вперед. По пути вниз, они всё так же, как ранее Николай, спотыкались об суетившегося и, казалось, тоже находившегося в полуобморочном состоянии пса.