У теплого моря

   Клавдия Григорьевна начала замечать в докторе какую-то странную перемену, точно он сердился на нее. Придет и молчит или отвечает не впопад. Она приписывала это его общему болезненному состоянию и несколько раз спрашивала: -- Что с вами, Иван Степаныч? Вы больны?   -- Да... очень...-- уклончиво отвечал доктор.   Он чего-то не договаривал, что огорчало Клавдию Григорьевну. Она и не подозревала, что творится в душе доктора... Это было ужасное чувство, которое испугало его, как, смертельная и неизлечимая болезнь. Он старался не думать, об этом и скрывался от самого себя, не решаясь произнести роковое слово. Это было что-то вроде удара грома зимой. Ему было и жутко, и хорошо, и страшно... Он по целым часам просиживал на морском берегу, повторяя одно заветное имя. Его тайну знало только это чудное южное море, и больше никто, и никто никогда ничего не узнает. Иногда, у доктора являлось сомнение в собственной нормальности, и он даже ощупывал свою голову.   -- Боже мой, за что?-- говорил он иногда, охваченный каким-то тяжелым предчувствием.   По ночам он, как тень, бродил около домика, где жила Клавдия Григорьевна, пока смертельная усталость не охватывала его. А какия ужасныя ночи он переживал... Какия галлюцинации проходили в его мозгу, когда дневной шум стихал, и он оставался наедине с самим собой. Он видел ужасныя картины, разлагая самого себя. Да, он видел эти дряблые мускулы, прослоенные пьяным жиром, видел переродившуюся печень, испорченныя легкия, мозг, нервы, сосуды -- полную анатомическую картину пропитаннаго алкоголем организма. Иногда ему казалось, что он вмещает в себе всю пьяную Россию и что каждая капля крови несет смертельную заразу. Его охватывала предсмертная тоска, и холодный пот заставлял его дрожать. Зло было слишком велико, и он. чувствовал на самом себе всю его тяжесть.   А "пивное сердце" продолжало работать с какой-то лихорадочной торопливостью, точно оно обгоняло все эти мысли. Доктор часто прислушивался к этой работе опытным ухом и сознавал, что сердце безнадежно и бьется неправильно. Она тоже было пропитано алкоголем и точно обманывало самого себя виноватой торопливостью, напоминавшей колеблющуюся походку пьянаго человека.   И в то же время это пивное сердце замирало или било тревогу, когда пропитанный алкоголем мозг вызывал один образ, в котором сосредоточивалось все. Иногда доктор начинал хохотать, как сумасшедший, вырывая из неведомых душевных глубин роковое признание:   -- Любовь алкоголика... ха-ха-ха.!. Как это хорошо... А главное: логично. Ведь любовь творит чудеса... Вот истинное чудо безумия!   Наступила Пасха. После христовской заутрени Клавдия Григорьевна пригласила к себе разговляться "всех", т. е. доктора с его друзьями по Сенной. Доктор дал Замерзавцу свой костюм, а солдат Орехов вырядился в новые сапоги и дареную фуфайку. Одним словом, наряд был полный. Клавдия Григорьевна находилась в самом христианском настроении и по русски похристосовалась со всеми, хотя предварительно и намазала губы помадой "Лишенные столицы" держали себя джентльмэнами, хотя и смущались поведением фыркавшей горничной Шуры.   -- Что с тобой, Шура?-- спрашивала ее Клавдия Григорьевна.   -- Вы бы, барыня, всю золотую роту пригласили разговляться,-- ворчала горничная.-- Одним словом, рвань коричневая...   Клавдия Григорьевна в другое время разсердилась бы, но сейчас не желала портить своего праздничнаго умиленнаго настроения и мысленно по христиански простила глупую девушку.   -- Они такие же люди, Шура,-- заметила она.-- Нужно и им где-нибудь разговеться...   -- Дали бы рупь, вот им и разговенье... Не стало в Ялте кабаков-то.   -- Довольно, довольно...   Доктор отказался от водки и за него выпил солдат Орехов, быстро "размалевший". Хозяйка угощала гостей со смирением строгой монастырской послушницы и сама любовалась своим настроением кроткой христианки. Кондитер, конечно, был тут же и чувствовал себя прекрасно, особенно когда получил великолепную телячью кость. Разговлялись на терассе. Ночь была совсем теплая, хотя и темная.   -- В Питере-то что теперь делается... х-ха!-- заливался Орехов, закрывая рот рукой.-- Настоящая, то-есть, слякоть... Даже подумаешь, так холодно делается. А здесь... И все это, подумаешь, азиятцам принадлежит. Да ежели бы перевести сюда нашу Рязанскую губернию, так и не знаю, что бы было... Первое дело, наша рязанская баба вот как бы отелась, как попова лошадь. А ежели баба сытая, и все будут сытые... Уж она произведет всю свою бабью музыку.   Заговорив об "азиятцах", солдат Орехов предался воспоминаниям о своей солдатской службе и, между прочим, разсказал, что в его время служба уж была легкая, не то что прежде, когда "Севастополь брали" и "замиряли азиятца Шамиля"...   Доктор шагал по терассе, покручивая бороду. Наступила неловкая пауза.   -- ИванСтепаныч, неужели зло нужно? Ведь оно существовало, существует и будет всегда существовать...   -- Без зла не было бы и добра,-- как-то сухо ответил доктор.   -- Это софизм, которым можно оправдать все...   -- Есть и другие софизмы, Клавдия Григорьевна...   -- Именно?   -- Очень просто... Еще вопрос, что сильнее: физическия страдания или нравственныя. Мы не знаем, чтобы первыя побеждали последния, а обратныя явления известны. Мученики за веру шли с радостью на величайшия муки... И, знаете, женщины в этом случае проявляли гораздо больше героизма, чем мужчины. Для физических страданий есть известная граница, а для нравственных ея нет. Возьмите любое самоубийство... Как врач могу сказать, что люди безнадежно больные представляют ничтожный процент в этом отношении.   -- Перевес психической жизни, конечно, факт,-- соглашалась Клавдия Григорьевна:-- но, ведь, я говорю о зле вообще...   Грызший телячью кость Кондитер вдруг насторожил уши и заворчал.   -- Кондитер, тубо!-- крикнул на него Орехов.-- Вот я тебя...   Но собака уже не признавала власти хозяина и продолжала ворчать, глядя злыми глазами на дверь терассы, выходившей в маленький садик.