У водонапорной башни

— Да замолчите вы! — кричит Сегаль. — Не прерывайте меня на каждом слове, вы же не знаете, к чему я веду. Вы мне такое приписали, чего я вовсе и не думал говорить. Я вот что хочу сказать. О Корее или, например, о выступлении Трумэна нельзя здесь не говорить. Это нас всех касается. Дюпюи, как по-твоему? Все зверства, которые американцы творят в Корее, разве это нас не касается? Ведь там янки женщин, детей, стариков сжигают напалмом, расстреливают коммунистов. Янки хуже всяких бошей. И ты называешь это географией, так?

Дюпюи молча пожимает плечами. Конечно, он вовсе не это имел в виду.

— Как из нищеты выбраться? — разгорячившись продолжает Сегаль. — Мы только тогда из нищеты выберемся, когда этим янки как следует морду набьем. И так оно и будет, погоди. В один прекрасный день увидишь, что товарищ Сталин скажет, и Мао Цзэ-дун тоже… Вот тогда-то мы и выберемся из нищеты…

Сегаль садится. Снова слышатся протестующие возгласы. Каждый знает, что Советский Союз проводит миролюбивую политику, это давно все поняли. Сразу видно, что Сегаль редко бывает на собраниях. Достаточно посмотреть, как он нервничает. Сидит надутый, недовольный, что его прервали. Конечно, когда кричат с места, не дают высказаться, человек теряется: поэтому-то Сегаль и сказал не совсем то, что предполагал сначала. Он сам не удовлетворен своей речью. И весь этот поднявшийся в зале шум выводит его из равновесия. Он беспокойно вертится на скамейке.

Робер встает.

— Тише, товарищи, без разговорчиков!

Казалось бы, что́ тут такого смешного, а все хохочут, наступила разрядка. Сколько раз на собрании они слышали эти слова. И всегда эта магическая фраза, словно колокольчик председателя, восстанавливает порядок. Колокольчик — разговорчик, разговорчик — колокольчик.

— Дай мне слово, — кричит Гиттон.

— Прошу, — говорит Робер.

— Тут Сегаль наговорил глупостей, — начинает Гиттон. — Американцы хотят разжечь войну повсюду, не только в Корее. И им бы это удалось, если бы товарищ Сталин не разгадал их игру. Понятно, их бы разгромили в пух и прах, но ведь миллионы людей погибли бы. И здесь у нас была бы вторая Корея…

— Тебе-то в твоем доте еще ничего…

Папильон хотел посмешить собрание, но все хмуро приняли его шутку.

— Если бы ты был в моем доте или в Корее, ты бы зря зубы не скалил! Тут не до смеху. А теперь вернемся к Сегалю. Скажи, Сегаль, ты знаешь, каким аргументом козыряют наши противники? Они утверждают, что революцию принесет с собой Советская Армия, что сами мы неспособны. Ты забыл, должно быть, сколько пришлось перенести нашим советским друзьям с Октября 1917 года? Забыл, сколько они уже сделали, и сейчас делают, и сколько у них еще дела впереди. Только трусы да бездельники могут думать, что в момент, когда американцы угрожают всему миру, защищать нас опять должны только советские товарищи. А мы пока что будем в потолок плевать. Американцы уже водворились у нас. Вот об этом, действительно, мы говорим недостаточно, хотя каждый видит их на улице. Они, конечно, действуют тишком-молчком. Боши тоже поначалу старались вести себя аккуратно, но мы-то хорошо знаем, что здешние американцы такие же сволочи, как и в Корее. А может быть, даже и похуже — ведь этих, которых присылают сюда для того, чтобы превратить всю Францию в военную базу Америки, уж, поверь мне, таких на десяти решетах перетрясли. Отборные молодчики! И здесь не о советских товарищах должна быть речь — это наша собственная задача. А мы что делаем? Как будто боимся прямо поставить себе такой вопрос, и потому боимся, что на вопрос надо ответить; ответить же на него надо делом, а тут некоторые спрятали, как страусы, голову под крыло: пусть, мол, опасность пройдет. Разве не так, товарищи?

Слова Гиттона задели всех за живое. А после того, как он осадил Папильона, все стали слушать его еще внимательнее.