У водонапорной башни

Юсуф прав. Вдалеке по набережной дока медленно, в такт идущим людям раскачиваются два фонаря и не спеша приближаются к базе. Должно быть, охранники услышали крики. Когда Юсуф закончил последнюю букву — «у», фонари были уже совсем близко. Под сводами базы гулко отдавались голоса идущих.

— Если бы «у» не написали, — шепчет Юсуф, — люди подумали бы, что мы просто неграмотные.

— Тише вы! — останавливает Анри. — Охранники рядом. Если они нас не услышали, может быть, пройдут мимо. Оттуда нас, во всяком случае, не видно.

Но охранники останавливаются, громко переговариваются и вдруг пускаются бежать, топая сапогами по бетону. Очевидно, рассеянный свет фонарей упал на большие черные буквы, которые резко выделялись на светлом фронтоне базы. Сейчас подымут тревогу…

К счастью, спуск оказался гораздо легче, чем подъем. Задняя стена базы шла тремя выступами, каждый высотой примерно в три метра; нижняя ее часть, в десять метров, представляла собой сплошной бетонный блок, но возле него была насыпана огромная куча гравия. Повиснув на руках, докеры без особого труда спускались с выступа на выступ. В одном месте куча гравия достигала высоты в четыре метра, и здесь можно было спрыгнуть почти без риска. Но Папильон останавливается в нерешительности.

— Нет, мне эта акробатика не по годам. Хватит уж, напрыгался, всю спину ломит. Посмотрю я, как вы в мои годы будете лазить…

— Значит, придется нам вот что сделать, — решил Анри. — Через минуту охранники будут здесь, видишь, уже поворачивают прожектор. Я сейчас спущу тебя на веревке. А потом мы сами как-нибудь спрыгнем.

Веревка, как и следовало ожидать, оборвалась, но, к счастью, как раз в тот момент, когда Папильон уже почти касался гравия. Он даже не ушибся, упав на покатую кучу мелких галек. Это происшествие не столько испугало, сколько развеселило остальных участников похода, и они, забыв обо всем, с хохотом, как мальчишки, прыгнули в гравий. Скрываясь от лучей прожектора, они на четвереньках поползли к ограде и одним махом перескочили на другую сторону. Конечно, Папильон замешкался и попал как раз в луч прожектора в тот момент, когда, зацепившись спецовкой за проволоку, еще сидел верхом на ограде. Он мешком рухнул на землю, и вовремя: все громче становились голоса, и охранники даже дали выстрел — стреляли, наверно, в воздух, но все-таки стреляли… К счастью, Папильон уже вскочил на ноги и, подхватив пустое ведерко и кисть, с неожиданной для него резвостью побежал по другой стороне улицы, стараясь держаться в тени домов.

У Клебера можно было отдышаться, посидеть минутку. Нет никаких оснований думать, что охранники явятся именно сюда, — дом, как дом, ничего подозрительного в нем нет.

— Тише, не разбудите маму, — сказал Клебер.

— Ну и ну, — вздохнул Папильон. — Волнений-то, волнений сколько было!

Анри добавил серьезным тоном:

— Правильно ты говорил, Клебер: всем народом можно гору своротить. Во время войны…

— Во всяком случае, — прервал его Юсуф, — завтра мы посмотрим, Папильон, у кого из нас почерк красивей.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Позор мадам Дюкен

Если бы развод не повлек за собой позора, бесчестья, он не означал бы особой драмы. Ведь ничего или почти ничего не изменится. Будет ли Элен и впредь называться мадам Дюкен или нет, так ли уж это важно? Даже материально она не пострадает: есть свои деньги, их хватит, чтобы вполне прилично прожить остаток дней, не прибегая к помощи сестры Бертранды… Да, но одиночество? Что ж, если подвести итог всей ее жизни, месяц за месяцем, неделю за неделей, не так уж много окажется дней, когда она не оставалась совсем одна. Даже если муж не бывал в плавании, он пропадал целыми вечерами в клубе или еще где-нибудь, и Элен почти его не видала. И сейчас, в старости, он сохранил прежние привычки. Он не был создан для оседлой жизни, ему претило сидеть в четырех стенах. В обществе мужчин — еще куда ни шло: карты, вино — это немного напоминало кают-компанию корабля. Но с женщиной!.. И все-таки не это было самой большой обидой для Элен — у каждого своя жизнь, каждый имеет право распоряжаться ею по-своему. В браке со временем все устраивается, при условии, что одна сторона не старается подчинить себе другую…

Но развод!.. Ведь развод — это позор, и нельзя спокойно стариться, когда чувствуешь себя опозоренной. Его преосвященство господин епископ, все знакомые дамы сразу же взволнуются, и Элен ясно представляет себе, как будет суетиться молодящаяся Коринна Дюма-Вильдье: «Дорогая моя! Между нами говоря, она всегда, всегда была сумасбродкой! Нет, вы подумайте, дожила до старости и ни разу не заглянула в кино. Я тоже верующая, надеюсь, не меньше прочих, но мадам Дюкен перешла всякие границы! Так, пожалуй, можно под предлогом милосердия объявить всех коммунистов кроткими агнцами. Я всегда говорила, что мадам Дюкен немножко помешанная. Конечно, теперь, если придут русские, ей бояться нечего, не правда ли, душенька? А что с нами будет? Что будет с нами?»