У войны не женское лицо

«На фронте у меня пропал голос… Красивый голос…

Вернулся мой голос, когда я приехала домой. Вечером собрались родные, выпили: “Ну, Верка, спой”. И я запела…

Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете? Мы думали иначе, понимали… Потому что… Я расскажу случай… Однажды среди новоприбывших оказался верующий, и солдаты смеялись, когда он молился: “Ну что, тебе твой Бог помог? Если он есть, как он все терпит?”. Они не верили, как тот человек, что кричал у ног распятого Христа, мол, если Он тебя любит, почему Он тебя не спасет? После войны я прочла Библию… Всю жизнь ее теперь читаю… И этот солдат, он был уже немолодой мужчина, не хотел стрелять. Отказывался: “Не могу! Я не буду убивать!”. Все соглашались убивать, а он нет. А время? Время какое… Страшное время… Потому что… Отдали под трибунал и через два дня расстреляли… Бах! Бах!

Время другое… Люди другие… Как вам объяснить? Как…

К счастью, я… Я не видела тех людей, которых убивала… Но… Все равно… Теперь я понимаю, что убивала. Думаю об этом… Потому что… Потому что старая стала. О своей душе молюсь. Наказала дочери, чтобы после смерти все мои ордена и медали не в музей, а в церковь отнесла. Отдала батюшке… Они приходят ко мне во сне… Мертвые… Мои мертвые… Хотя я их и не видела, но они приходят и смотрят на меня. Я ищу-ищу глазами, может, кто-то раненый, пусть тяжелораненый, но можно еще спасти. Не знаю, как сказать… Но все они мертвые…»

...

Вера Борисовна Сапгир, сержант, зенитчица

«Самое невыносимое для меня были ампутации… Часто такие высокие ампутации делали, что отрежут ногу, и я ее еле держу, еле несу, чтобы положить в таз. Помню, что они очень тяжелые. Возьмешь тихонько, чтобы раненый не слышал, и несешь, как ребенка… Маленького ребенка… Особенно, если высокая ампутация, далеко за колено. Я не могла привыкнуть. Раненые под наркозом стонут или кроют матом. Трехэтажным русским матом. Я всегда была в крови… Она вишневая… Черная… Маме я ничего не писала об этом. Я писала, что все хорошо, что я тепло одета, обута. Она же троих на фронт отправила, ей было тяжело…»

...

Мария Селивестровна Божок, медсестра