У войны не женское лицо

Зинаида Васильевна:

– Жили мы в Пинске… Мне было четырнадцать с половиной лет, Оле – шестнадцать, а брату Лене – тринадцать. Олю мы как раз в эти дни отправили в детский санаторий, а с нами отец хотел ехать в деревню. К его родным… Но в ту ночь он фактически дома не ночевал. Он работал в обкоме партии, ночью его вызвали, а вернулся домой только утром. Забежал на кухню, перекусил что-то и говорит:

– Дети, началась война. Никуда не уходите. Ждите меня.

Ночью мы уезжали. У отца была самая дорогая для него память об Испании – охотничье ружье, очень богатое, с патронташем. Это была награда за храбрость. Он бросил ружье брату:

– Ты самый старший теперь, ты мужчина, должен смотреть маму, сестренок…

Это ружье мы берегли всю войну. Все, что было у нас из хороших вещей, продали или обменяли на хлеб, а ружье сберегли. Не могли с ним расстаться. Это была наша память об отце. Еще он бросил нам на машину большой такой кожух, это у него была самая теплая вещь.

На станции пересели на поезд, но не доезжая до Гомеля, попали под сильный обстрел. Команда: «Из вагонов, по кустам – ложись!». Когда обстрел кончился… Сначала тишина, а потом крики… Все бегом… Мама с братишкой успели вскочить в вагон, а я осталась. Очень испугалась… Очень! Я никогда одна не оставалась. А тут – одна. Мне кажется, что я на какое-то время даже потеряла речь… Я онемела… Кто-то у меня что-то спрашивал, а я молчала… Потом прилепилась к какой-то женщине, помогала ей перевязывать раненых – она была врач. Ее называли: «товарищ капитан». И я поехала дальше с ее санитарной частью. Они приласкали, накормили меня, но скоро спохватились:

– А сколько тебе лет?

Я поняла, что если скажу правду, отправят меня в какой-нибудь детский дом. Вот это с ходу сообразила. Ну, а я уже не хотела терять этих сильных людей. Я хотела, как и они, воевать. Нам же все время внушали, и отец говорил, что воевать мы будем на чужой территории, это все временно, война скоро кончится победой. И как это без меня? Такие у меня были детские мысли. Я сказала, что мне шестнадцать лет, и меня оставили. Вскоре отправили на курсы. Месяца четыре я училась на этих курсах. Училась и все время ухаживала за ранеными. Привыкала к войне… Конечно, надо было привыкать… Училась не в училище, а тут же, в медсанбате. Мы отступали, раненых везли с собой.

Дорогами мы не шли, дороги бомбили, обстреливали. Шли по болотам, по обочинам. Шли вразброд. Разные части. Где-то концентрировались, где-то, значит, давали бои. И вот так шли, шли и шли. По полям шли. Какой там урожай! Шли, рожь топтали. А урожай в тот год был небывалый, хлеба стояли высокие-высокие. Зеленая трава, солнце такое, а убитые лежат, кровь… Убитые люди и животные. Деревья черные… Разрушенные станции… На черных вагонах висят сгоревшие люди… Дошли мы так до Ростова. Там при бомбежке я была ранена. Пришла в сознание в поезде, слышу – пожилой солдат-украинец лает молодого: «Жинка твоя так нэ плакала, когда рожала, как ты плачешь». А мне, когда увидел, что я глаза открыла, говорит: «А ты покричи, милая, покричи. Легче станет. Тебе можно». Я маму вспомнила и заплакала…

После госпиталя мне был положен какой-то отпуск, и я попыталась разыскать свою маму. А мама меня искала, и сестра Оля нас искала. О чудо! Мы нашлись все через одних знакомых в Москве. Все на их адрес написали и так нашлись. Чудо! Мама жила под Сталинградом в колхозе. И я туда поехала.

Это был конец сорок первого года…

Как они жили? Брат на тракторе работал, еще совсем ребенок, тринадцать лет. Сначала он был прицепщиком, а когда забрали на фронт всех трактористов, стал трактористом. И днем, и ночью работал. Мама шла за трактором или сидела рядом, она боялась, как бы он не заснул и не свалился. Они вдвоем на полу у кого-то спали… Не раздевались, потому что нечем было накрыться. Вот такая их жизнь… Скоро приехала Оля, ее устроили счетоводом. Но она писала в военкомат, просилась на фронт, а ей все время приходил отказ. И мы решили – я уже была вояка, – поедем вдвоем в Сталинград и там найдем какую-нибудь часть. Маму мы успокоили, обманули, что поедем на Кубань, в богатые места, там у отца были знакомые…

У меня старая шинель, гимнастерка, две пары брюк. Отдала одни Оле, у нее совсем ничего нет. И сапоги у нас тоже одни на двоих. Мама нам связала из овечьей шерсти не то носки, не то что-то похожее на тапки, что-то теплое. Мы шли шестьдесят километров пешком, до самого Сталинграда: одна сапоги натянет, другая – в маминых тапках, потом менялись. По морозу шли, февраль месяц, обмерзли, голодали. Что мама нам сварила в дорогу? Из костей каких-то холодец и несколько лепешек. И мы такие голодные-голодные… Если засыпали и снились сны, то только с какой-нибудь едой. Во сне буханки хлеба надо мной летали.

Добрались до Сталинграда, а там не до нас. Никто нас слушать не хочет. Тогда мы решаем ехать, как мама нас посылала, на Кубань, по папиному адресу. Влезли в какой-то товарняк: я надену шинель, сижу, а Оля в это время под полками. Потом мы переодеваемся, и уже я лезу под полки, Оля сидит. Военных не трогали. А у нас же денег никаких…

Попали на Кубань… Каким-то чудом… Нашли знакомых. И там мы узнали, что формируется добровольческий казачий корпус. Это был четвертый кавалерийский казачий корпус, потом он стал гвардейский. Он формировался только из добровольцев. Там были люди всех возрастов: и казаки, которых когда-то Буденный, Ворошилов в атаки водили, и молодежь. Нас взяли. До сих пор не знаю – почему? Наверное, потому, что мы много раз просились. И нам некуда было деться. Зачислили в один эскадрон. Дали нам каждой обмундирование и лошадь. Лошадь свою надо было кормить, поить, ухаживать, все полностью. Хорошо, что у нас в детстве была лошадь, и я привыкла к ней, полюбила. И когда дали мне лошадь, села – и ничего страшного. Не сразу все получилось, но я не боялась. У меня была маленькая лошаденка, хвост до земли, но быстрая, послушная, и я как-то быстро научилась ездить. Даже форсила… Потом уже скакала на венгерских, на румынских лошадях. И настолько я полюбила лошадей, настолько узнала, что и сейчас мимо лошади равнодушно не пройду. Обниму ее. Мы под ногами у них спали, она тихонько ножку передвинет, но человека не заденет. Она на мертвого никогда не наступит, а от живого человека, если он только ранен, никогда не уйдет и не бросит. Очень умное животное. Для кавалериста лошадь – это друг. Преданный друг.

Первое боевое крещение… Это когда наш корпус под станицей Кущевская участвовал в отражении танков. После Кущевской битвы – это была знаменитая конная атака кубанских казаков – корпусу присвоили звание гвардейского. Бой был страшный… А для нас с Олей самый страшный, потому что мы еще очень боялись. Я, хотя уже считала, что воевала и знала, что это такое… Но вот… Когда кавалеристы пошли лавиной – черкески развеваются, сабли вынуты, кони храпят, а конь, когда летит, он такую силу имеет… Вот эта вся лавина пошла на танки, на артиллерию – это было как в загробном сне. В нереальности… А фашистов было много, их было больше, они шли с автоматами наперевес, рядом с танками шли – и они не выдержали, понимаете, они не выдержали этой лавины. Они бросали автоматы… Бросали орудия и бежали… Вот такая картина…