У войны — не женское лицо…

"Когда пришли и сказали: «Кончилась война!», я взяла и села на стерильный стол. Мы с врачом договорились, что, когда скажут: «Кончилась война!», мы сядем на стерильный стол. Что-то такое сделаем, невозможное. Я же никого к столу не попускала. У меня перчатки, я в маске, на мне стерильный халат, и я подавала всем, что надо: тампоны, инструменты… А тут взяла и села на этот стол…

О чем мы мечтали? Первое, конечно, — победить, второе — остаться живыми. Одна говорит: «Кончится война, и я нарожаю кучу детей», другая: «Я поступлю в институт», а кто-то: «А я из парикмахерской не вылезу. Буду красиво наряжаться, за собой смотреть».

"Мы входили в наши села, а там стояли трубы — и все. На Украине мы приходили в села, где ничего не было, одни арбузы росли, люди ели только эти арбузы, и больше ничего у них не было. Когда мы входили, они несли нам арбузы, единственное, что у них было.

Я вернулась домой. В землянке — мать, трое детей, собачонка у нас вареную лебеду ела. Наварят лебеды, сами едят, дадут этой собачонке. И она ела… У нас до войны столько соловьев было, а после войны два года их никто не слышал, вся земля была перевернута, подняли, как говорится, дедовский навоз. Соловьи на третий год только появились. Где они были? Никто не знает. На свои места они вернулись через три года. Люди дома поставили, тогда соловьи прилетели".

Была и у них еще целая жизнь впереди, со всеми женскими радостями и печалями. Но, узнав такое, что не забывается, жили они, все время «повернувшись назад».

«В войну запоминались дни, а потом начали запоминаться годы: когда замуж выходила, когда первый ребенок родился, когда сын институт окончил и женился, когда свою свадьбу серебряную справляла, когда внук появился. Жизнь-то одним мигом пролетела. Война четыре года была, потом вот еще почти сорок лет прожила, а все равно такое чувство, что война — это половина моей жизни. Вот этих четыре года…»

«Как начинаю рвать полевые цветы — войну вспоминаю. Тогда мы цветов не рвали».

Говорят о детях, о внуках, о заботах, о болезнях своих. Со стороны — так самые обыкновенные женщины. Матери, бабушки. Но все равно я знаю, что теперь смогу различить их в любом месте, в самой многолюдной толпе, на самом веселом празднике.

— Каждый из мужчин, что сидят за этим столом, был раз или два ранен. И то, что они живы сейчас, что у них дети и внуки есть, разве не наши руки сделали? У нас маленькие медали, о нам их давали за спасение жизни, — взяла слово для последнего тоста Александра Ивановна Зайцева.

В Москве на Девичьем поле на народные средства поставлен памятник медикам — героям Великой Отечественной войны. Ему бы из золота быть! Да, он и есть из золота, только другой пробы, самой высокой — из золота людской благодарности, людской памяти.

«Это была не я…»

У каждой из рассказчиц своя судьба. Там же, в Москве, на встрече ветеранов шестьдесят пятой армии я увидела Ольгу Яковлевну Омельченко.. Все были в весенних платьях, светлых косынках, а она — в военной форме. Лицо ее мне показалось каким-то особенным: на нем лежала неистребимая печать прошлого, мало смягченная временем? Мы познакомились, а потом я приехала к Ольге Яковлевне в Полоцк.

Она была больна, но все равно встала с постели:

— Какой другой раз? Наше поколение уже уходит… Хотела дать вам адрес своей подруги из Винницы, воевали вместе, а вчера позвонили — умерла она. Война нам всем век укоротила.

Уже не раз улавливаю в разговорах этот скрытый упрек: опоздали! Помню несколько своих писем, вернувшихся с припиской: «Адресата больше нет». Не переехал в другой город, на другую квартиру, как это не раз случалось, а совсем нет. Исчез человеческий голос, растворилась в мире человеческая память. Что унесла она с собой? Уже никто не узнает.

Вспоминала Ольга Яковлевна неожиданно спокойно, почти бесстрастно, что я не сразу смогла понять и объяснить. И этим мучилась, потому что уже привычнее было, когда плакали. Тогда точно знала, где боль. В этих сухих, выцветших глазах она была глубже…

Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты:

"Мать хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней, она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой лежали наши вещи. Но я тихонько отвязалась и ушла, так эта веревка у меня на руке и осталась.

Все едут. Бегут. Куда деться? В дороге встретилась с группой девушек. Одна из них говорит: «Тут моя мама рядом, пойдем ко мне». Пришли мы ночью, постучали. Открывает ее мать, как глянула на нас, а мы грязные, оборванные, — говорит: «Стойте на пороге». Мы стоим. Она притащила огромные чугуны, с нас все поснимала. Вымыли мы головы золой и полезли на печку, и я сильно уснула. Утром мать этой девушки сварила щи, хлеб испекла из отрубей с картошкой. Каким вкусным показался нам этот хлеб и щи такими сладкими!