У войны - не женское лицо

Все для нас, девчонок, в армии было сложно. Очень трудно давались нам знаки отличия. Когда мы прибыли в армию, еще были ромбики, кубики, шпалы, и вот сообрази, кто там по званию. Скажу т - отнеси пакет капитану. А как его различить? Пока идешь, даже слово "капитан" из головы вылетит. Прихожу:

- Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это...

- Какой еще дяденька?

- В синих брюках и зеленой гимнастерке...

Запоминалось не то, что этот лейтенант, а тот капитан, нам запоминалось другое: красивый или некрасивый, рыжий или высокий... "А, вот, высокий!" вспоминаешь.

Конечно, когда я увидела обгоревшие комбинезоны, обгоревшие руки, обгоревшие лица, я поняла, что такое война. Танкисты выскакивают из горящих машин, на них все горит, а кроме этого у них часто были перебиты руки или ноги. Это были очень тяжелые раненые. Он лежит и просит: умру - напиши моей маме, напиши моей жене... У нас уже было что-то большее, чем страх.

Когда танкисты саму меня подобрали с покалеченными ногами и привезли в село, это было село Желтое на Кировоградчине, хозяйка хаты, где размещался медсанвзвод, причитала:

- Яки ж молоденький хлопчик!..

Танкисты смеются:

- Яки ж то хлопчик, бабка, то ж дивка!

А на села надо мной и разглядывает:

- Яка ж то дивка? Яка ж то дивка? То ж хлопчик молоденький...

Я стриженая, в комбинезоне, в танкошлеме - хлопчик... Она на полатях мне место уступила и даже поросенка зарезала, чтобы я быстрее поднялась. И все жалела:

- Неужто мужиков не хватило, что дитэй таких побрали... дивчаток...

В восемнадцать лет на Курской Дуге я была награждена медалью "За боевые заслуги" и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет - орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята приходили молодые, конечно, для них это было удивление. Я от них не отличалась, им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они иной раз с насмешкой спрашивали: "А за что ты получила свои медали?.. А была ли ты в бою?" Или, например, поддевают: "А пули пробивают броню танка?"

Одного такого я потом перевязывала на поле боя, од обстрелом, я и фамилию его запомнила - Щеголеватых. У него была перебита нога... Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит:

- Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел...

А что мы знали тогда про любовь? Если что было, то школьная любовь, а школьная любовь еще детская. Я помню, как мы были в окружении... Нас со всех сторон жмут и жмут. Мы уже решаем: ночью или прорвемся, или погибнем. Думалось, что, вернее всего, погибнем... Не знаю, рассказывать вам это или не рассказывать...

Сидим мы, ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться, и лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было девятнадцать, не больше... И он мне говорит:

- Ты хоть пробовала?

- Чего пробовала? - А есть хотелось страшно.

- Не чего, а кого... Бабу!

А до войны пирожные такие были.

- Не-е-ет...

- И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь... Убьют нас ночью...

- Да что ты, дурак! - До меня дошло, о чем он.

Страшно было не то, что тебя убьют, а то, что умрешь, не узнав жизни, ничего не изведав. Это было самое страшное. Мы шли умирать за жизнь, еще не знали, что такое жизнь".

И опять возвращается к самому больному, к самому мучительному.

"...Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтобы не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится... Туда бежать, ползти... На фронте нас было пятеро подружек: Люба Ясинская, Шура Киселева, Тоня Бобкова, Зина Латыш и я. Конаковские девчата - звали нас танкисты. И все девчонки погибли...

Перед боем, в котором Любу Ясинскую убили, мы с ней сидели вечером, обнявшись, разговаривали. Это был сорок третий год. Дивизия наша подошла к Днепру. Она мне вдруг говорит: "Ты знаешь, я в этом бою погибну... Вот есть у меня какое-то предчувствие. Ходила к старшине, просила дать новое белье, а он пожалел: "Ты же недавно получила". Пойдем утром попросим вдвоем". Я ее успокаиваю: "Мы уже два года с тобой воюем, нас теперь пули боятся".

Но утром она меня все-таки уговорила пойти к старшине, выпросили мы у него пару нового белья. И вот у нее эта новая рубашка нижняя. Белоснежная, тут с завязочками такая... Она вся была залита кровью... Вот это сочетание белого с красным, с алой кровью, - до сего времени у меня в памяти. Она себе так это и представляла...