Предстояло связать в Париже обе задачи – одну политическую и другую – по технической организации агитационно-информационного бюро. Предшествовали длительные беседы с А. В. Карташевым и Юденичем «по пунктам», причем последний особенно напирал на то, чтобы я в Париже добивался «нажима» союзников на Финляндию и… денег.
Этот «нажим» меня нисколько не удивлял: Юденич, сидя вот уже четвертый месяц без дела в комфортабельной гельсингфоргсской гостинице Societeshuset, уже успел убедиться, что действующий в пределах Эстонии русский Северный корпус, имеющий свои штабы, традиции, а в качестве «руководителей» – таких головорезов-авантюристов, как Родзянко (племянник председателя Государственной думы), «батько» Булак-Балахович, фон Валь (сына известного петроградского градоначальника) и Дзерожинский, едва ли с распростертыми объятиями встретит его, Юденича, хотя он и «герой Эрзерума» да генерал от инфантерии.
Вот почему Юденичу больше улыбалась мысль похода на Петроград через Финляндию, а не через Эстонию. Буде поход удастся – он окажется единственным героем и история будет знать только его, а не каких-то выскочек вроде Балаховича и Родзянки…
Впоследствии я узнал, что именно в этом направлении в Лондоне и Париже уже работали военноуполномочен-ные Юденича генералы Десипо и Геруа, из которых последний в качестве профессора Николаевской академии Генерального штаба до своего прибытия в Гельсингфорс (февраль 1919) занимал очень видный пост в Красной армии.
Снабженный полномочиями, я покинул Гельсингфорс на 7 недель.
В Лондоне, который был первым моим этапом по пути в Париж, российская общественность была представлена тогда П. Н. Милюковым, проф. М. И. Ростовцевым, А. В. Тырковой и Литовцевым, причем последние стояли на левом крыле, группируя единомышленников вокруг своего политического еженедельника «Самоуправление», издававшегося на английском языке и представлявшего собой серьезное литературное начинание в подлинно демократическом духе. Более или менее значительной «массовой» эмиграции на берегах Темзы тогда еще не было: деникинская беженская волна еще не нахлынула на Европу, от Колчака же, продвигавшегося победоносно к берегам Волги, приезжали только «уполномоченные», но не беженцы.
Помню, уже на моем докладе в Russian Liberation committee[15]
на Флит-стрит, прочитанном в присутствии Милюкова, Тырковой, Ростовцева и других, я встретил первое разочарование, о чем, впрочем, меня и предупреждал петроградский журналист А. В. Руманов, знакомый с моими взглядами.П. Н. Милюков молчал, зато другие высказывали «недоумение» по поводу основных моих тезисов, приписывая их исключительно моей «субъективной» оценке положения. Они были согласны с тем, что началом и концом всякой политико-стратегической мудрости в борьбе с большевиками было, есть и будет взятие Петрограда, ибо Колчак еще далек от больших центров, а Деникин существует пока только потенциально. Но никто не хотел понять, почему для достижения этой цели нужна «кооперация» Финляндии и Эстонии, а для «кооперации» – признание независимости Финляндии и права на самоопределение за Эстонией.
Еще труднее было усвоить господам из Liberation committee, почему Юденич и окружающие его политические элементы, главным образом А. В. Карташев, сами не могут добиться «кооперации» на приемлемых началах: ведь они там, на местах, и лучше знают, что делать нужно…
Указания же мои, что Гельсингфорс по случайному стечению обстоятельств – гнездо правых и, в лучшем случае, умеренно-либеральных элементов, которым ни финляндцы, ни эстонцы решительно не верят, что, вдобавок, правые монархические элементы (группа Волконского, бывшего товарища председателя Государственной думы) держат определенный курс на Германию на виду у официальных и тайных представителей Антанты в Гельсингфорсе, – эти мои указания и выводы из моих слов ожесточили некоторых членов Liberation committee.
А Милюков все молчал, чиня карандаши и теребя от времени до времени свои по тогдашней моде «по-европейски» коротко остриженные усы. Его положение в Лондоне было тогда (март 1919) щекотливым. Он только недавно вернулся из Парижа, где, как говорили, за его тогдашнюю германскую ориентацию французы не постеснялись указать ему на неудобство его дальнейшего пребывания на берегах Сены. В самом Лондоне патриотический угар еще не рассеялся (прошло ведь всего каких-нибудь четыре месяца со дня перемирия): германофильство еще каралось если не законом, то, во всяком случае, морально и политически.
Но вождь кадетов все-таки работал – среди английских парламентских деятелей, с которыми у него сохранились связи, в кругах профессуры и, время от времени, в печати, чему ему способствовал в значительной мере известный английский журналист Вильямс, проведший десяток лет в России и прекрасно знакомый с российскими политическими условиями.