У Земли на макушке

Отныне на время погрузок и выгрузок Дмитрий Николаевич и я включались в штат киногруппы на общественных началах и теперь на без гордости считаем, что в будущем хроникальном шедевре есть частица и нашего труда. Я сообщаю это на тот случай, если в титрах фильма по чьему-либо недосмотру не окажется наших фамилий. Но даже и тогда я окажусь в чистом выигрыше, поскольку избавился от одного заблуждения. Раньше я представлял себе деятеля кино как вдумчивого интеллигента с нервным, выразительным лицом и голубыми глазами, устремленные ми в неведомый ракурс. Теперь я знаю, что такого интеллигента к съемкам картины нельзя подпускать и на пушечный выстрел. Кино может делать лишь здоровый малый, с широченными плечами и удостоверением грузчика первого класса, поскольку сметой грузчик не предусмотрен. Конечно, бухгалтерия могла бы доверить директору картины Туюрову две-три безотчетные десятки на оплату грузчиков в аэропортах, но это уж из области умозрительной фантастики. Прежде чем заплатить рубль грузчику, Туюров обязан был выявить всю его подноготную: фамилию, имя, отчество, номер паспорта, где, когда и кем выдан этот документ, где и когда прописан обладатель оного и прочие совершенно необходимые бухгалтерии данные. Ну какой уважающий себя грузчик станет за рубль выворачиваться наизнанку? Вот и приходится киношникам таскать тяжеленные ящики и коробки на своих натруженных спинах.

Внутри самолет ИЛ-14, специально оборудованный для полета на дрейфующие станции, выглядел необычно. Значительную часть грузового отсека занимали два желтых бака с горючим: на льдинах бензоколонок нет. Запасное горючее съедает большую часть грузоподъемности: кроме багажа киношников и нас самих, на борт погрузили только несколько ящиков с продуктами.

— Теперь понимаете, почему мы без особого энтузиазма возим на полюс корреспондентов? — спросил Морозов. — Ведь вместо, скажем, вас мы могли бы взять на борт два ящика с консервами или, простите за изысканное сравнение, тушу барана. Она по крайней мере съедобная, чего мы еще не знаем о ваших будущих материалах. Кстати, мимо вас проходит великолепный материал, а вы его не замечаете.

Мы сидели в единственном на борту помещении, кое-как приспособленном для пассажиров: между грузовым отсеком и пилотской рубкой образовалась этакая комнатушка, служащая одновременно кухней, столовой и пассажирским салоном. На электрической плите закипал чайник и грелась в кастрюле вода. У плиты орудовал весьма массивный пожилой толстяк со звездочкой Героя на куртке. Методом исключения я сделал вывод, что он и является тем материалом, которого я не замечаю. Морозов кивнул.

— Иван Максимович Коротаев, бортмеханик, — сказал он. — Сейчас будет угощать нас чаем и сосисками. Мы с ним познакомились давненько, килограммов с пятьдесят назад. Правда, Ваня?

Бортмеханик, ворча, бросил в кастрюлю связку сосисок.

— Это было в начале тридцатых годов, — вспоминал Морозов, — когда Ваня был стройный и худой, как оглобля, да и я, пожалуй, выглядел несколько эффектнее. Мы летали тогда на Дальнем Востоке на ТБ-3 — машинах, которые развивали чуть ли не вторую космическую скорость…

— Да, километров сто пятьдесят в час, — подтвердил Коротаев, разливая чай в кружки.

— И вот однажды, — продолжал Морозов, — в полете отказал двигатель. Скверная ситуация могла закончиться проникновенными речами товарищей и снятием такого-то экипажа со всех видов довольствия. Тогда Ваня Коротаев вылез на плоскость, осмотрел двигатель и устранил неисправность. И после нашего возвращения не было в городе девушки, которая отказалась бы пойти со скромным героем на вечеринку. Тем более что он был награжден весьма в те годы дефицитной вещью…

— Патефоном с пластинками, — уточнил Коротаев. — А ты, Дима, после тех учений тоже ходил гоголем, даже на танцплощадке без планшета не появлялся.

— Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова, — согласился Морозов. — давненько это было, а, Иван Максимович?

Мы летим над ледяным панцирем океана, стремительно несемся вверх по кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту — столько, сколько Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я смотрю на льды — голубые, белые, окаймленные торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей, бравших с боя каждый метр ледяного безмолвия, обмороженных, до предела усталых, без связи с землей, сильных только силой духа, и таким прогулочным, лишенным всякой романтики вдруг мне кажется мой полет. Подвиг только тогда подвиг, когда он совершен в борьбе, когда для его свершения человек отдает все, что у него есть. Вдвойне велик подвиг первооткрывателей — они не знали, что их ждет, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и Нансен, Магеллан и Дежнев, папанинцы и Гагарин. Они устанавливали мировые рекорды мужества и силы духа — все последователи только их повторяли. Слава повторившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь есть несправедливость: тому, кто повторил, иной раз было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И вечная слава тому, кто проложил дорогу!