У Земли на макушке

Люди добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком. Не выдерживали, погибали, другие шли — и побеждали. Их предшественники и спутники, тоже сильные люди, умирали от усталости и голода, падали духом, плакали, как дети, сходили с ума — а первые выдерживали. Потому что действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли.

А мы летим — не идем, не ползем на карачках, а летим над льдинами, по которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с мотором, выйди из строя бензопровод — и, быть может, сесть на льдину не удастся. Или мы попадем в циклон, из которого не выйдем, или… — кто знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?

Но мы летим. От промежуточной базы, на которой мы сделали последнюю посадку, до станции "Северный полюс-15" четыре часа лета. Не четыре недели, не четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом с нартами, мы пьем кофе со сгущенкой, а не хлебаем кипяток из кружки, которую с трудом держат окоченевшие пальцы. Если погода неожиданно ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведем ночь в теплой гостинице, а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.

Романтика открытия — это риск. А я почти ничем не рискую, по крайней мере теоретически. Если произойдет несчастный случай — это будет именно случай; а у первооткрывателей несчастный случай — это закономерность.

И я сам с собой договариваюсь, что в моем полете — гомеопатическая доза романтики.

В моем полете — но не в работе, повседневном труде полярных летчиков. Ибо моя доза, помноженная на тысячу часов работы в год, — это ежедневный риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лед, каждая из которых может стать последней, — о взлетах и посадках на лед я еще расскажу. Это ни с чем не сравнимое нервное напряжение, из-за которого в одно прекрасное утро еще молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для всего экипажа — ледяная могила, координаты которой неизвестны.

Я не отрываюсь от окна — лед приближается. Самолет пошел на снижение. Вот уже мелькнул в стороне черный овал палатки, показались крохотные фигурки людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут я буду шаркать унтами по священной льдине станции "Северный полюс-15".

ДАНИЛЫЧ

Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлетно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от "СП-15". Еще месяц назад тяжелые самолеты садились на льдину у самого лагеря, но через нее прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2. "Аннушка", забирает грузы и "подскакивает" обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают…

Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах человек, имя которого — точнее, отчество — стало синонимом подскока. Летчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, — он отправляется "к Данилычу в гости". Предварительно летчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба — непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным.

Дмитрий Николаевич еще в самолете проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок — это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление:

Прежде чем войти, подумай, нужен ли ты здесь!

Мы подумали и неуверенно посмотрели друг на друга. В это время нам в глаза бросилась табличка, закрепленная на столбе. На ней было выведено:

До Москвы 5100 километров. До Ленинграда 5750 километров. До Киева 5900 километров. До дна 3500 метров. ЗА ТОРОСЫ НЕ ХОДИТЬ! (Нарисован злющий медведь.) Выбора не было. Пришлось войти, скорее — протиснуться в палатку через откидную дверцу. Все-таки жилье, тепло, цивилизация.

Внутри палатки разместились две раскладушки, рация, стол и газовый камин, раскаленный добела. За столом сидел, глядя на нас в упор, смуглый человек с аскетически худым лицом, украшенным седоватыми мушкетерскими усиками, этакий постаревший д'Артаньян. Он встал во весь свой отличный рост и представился:

— Горбачев Александр Данилович. Прошу любить и жаловать. Это в обязательном порядке. Не будете — отправлю обратно на материк.

Морозов по очереди представил нас и откланялся: ему нужно было этим же самолетом лететь обратно. Мы с большим сожалением простились с Дмитрием Николаевичем: так спокойно, надежно жилось за его широкой спиной…