У Железного ручья

Гриша видел теперь совсем близко, как корчуют пни. Это труд богатырей. Малорослый, слабый народ для этого не годится. Латыши просунули бревно под огромный, подрубленный с одного края пень, и все вместе навалились на бревно. Лица у них налились кровью, пень не двигался, и Гриша испугался, что богатыри не одолеют его. Но через минуту пень сдался: крякнул, полез кверху, показались темные, покрытые землей корни. Скоро на месте пня осталась глубокая, с рваными краями яма. А пень лег в общую кучу, выставив к небу свои корни-рога.

Наконец вернулся работник, усадивший Гришу на пень. С ним пришел незнакомый латыш с дробовиком за плечами.

Латыш сказал:

— Ты из «Затишья», мальчик? Передай вот это Августу Редалю.

И он протянул Грише небольшую связку бумаг, перевязанную бечевкой:

— Только никому больше не показывай. Если не будет Редаля, оставь у него в избе. Теперь иди. Ты все понял? Кому надо передать сверток?

— Августу Редалю. Чтобы никто не видал.

— Ну, лаби. Ступай, мальчик, пока не наступил вечер.

Вышло очень удачно: Гриша вернулся в усадьбу, когда уже гнали коров с поля. И Август Редаль вышел вместе с Золей встречать свою любимицу Розу, рыжую корову с крутыми рогами.

Гриша подошел к Редалю и молча сунул ему в руку бумажный сверток. Он думал, что лесник удивится. Но тот поглядел на Гришу очень спокойно. Лицо у него стало даже неподвижней, чем всегда: как из камня высеченное.

На корову, правда, он уже не глядел больше и сейчас же ушел к себе в избу. С коровой осталась одна Золя.

В тот вечер мать сказала при Грише отцу:

— Миная схватили в городе. Пшечинские от урядника узнали. Кто на Тизенгаузенов ходил — всех, говорят, переловят.

Отец молча встал, взял большие ножницы, пустую лейку, ушел в сад. И долго не возвращался.

19

На следующий день Гриша увидел приклеенный к столбу колодезного сруба большой лист бумаги. На листе крупными синими буквами было напечатано:

ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Запрещается всем выполнять любые распоряжения, направленные во вред революции…

Имена предателей будут публиковаться в газете «Циня»…[1]

При сборе денег на нужды революции выдавать расписки с соответствующей печатью…

Гриша мало что понял из прочитанного. Но его охватило волнение: «Постановление» тоже было связано с тайной, а к ней он уже прикоснулся… Не о таком ли постановлении кричал Кирилл уряднику после лютеранских похорон?

К Грише бежал Ян, размахивая рукой и показывая на амбар.

У амбара стояли Пшечинские, Анфиса, Тэкля. Они стояли близко у стены и разглядывали что-то.

— Там бумага какая-то, — сказал Ян. — Пан Пшечинский сердится.

Мальчики побежали к амбару.

А пан Пшечинский уже сдирал с бревенчатой стены бумагу, рвал в лоскуты. Гриша успел схватить глазами буквы: «ОБЯЗАТ… ПОСТ…» Это была такая же бумага, что и у колодца.

К амбару неспешно подошел Август Редаль и спросил:

— Что это вы тут делаете, пане Пшечинский?

— Да вот яки-сь лайдаки вывесили… За это — в тюрьму!

Сивые глаза Пшечинского покрылись сеткой кровавых жилок, усы прыгали.

Редаль взял у него из рук обрывок бумаги и прочел раздельно:

— «Обязательное… Запрещается всем выполнять… направленные во вред революции…» Да. А все ж таки я на вашем месте не рвал бы эту бумагу, пане Пшечинский.

— Га?! Как так — не рвал бы? То революционный лист?

— Поэтому я и не рвал бы.

— Га?! Вам, Редаль, охота в тюрьму лезть?

— Нет, неохота… А только я думаю, что бумагу надо было оставить до урядника.

— До урядника? — Пшечинский остановился, ворочая выпуклыми глазами. — А до той поры пусть читает, кто хцет?

— Не знаю, — вскользь ответил Август Редаль. — Я только так подумал: ведь это дело полиции. А вы бумагу порвали.

Лицо у пана Пшечинского стало сизым. Он сказал упавшим голосом:

— Я дворянин… мне поверят… И вы не говорите, Редаль, что это я порвал.

— Хорошо, — ровным голосом сказал Редаль и ушел — такой же спокойный, с каменным лицом.

Пшечинский поглядел растерянно кругом и грузно зашагал к своему дому. Но, проходя мимо колодца, вдруг остановился и крикнул:

— От! Опять!!!

Но срывать с колодезного столба «обязательное постановление» теперь уже не стал — ушел, что-то бормоча себе под нос.

Только к вечеру приехал верхом урядник и сразу же прошел к Перфильевне.

А потом начали вызывать к нему, в помещичий дом, всех проживающих в усадьбе по очереди: Пшечинских, Редаля… Позвали и Гришиного отца. Он вернулся скоро, а вслед ему кричала с крыльца багровая Перфильевна:

— Завтра ж! Завтра ж чтоб твоей ноги тут не было… Смутьян!!!

Отец, не отвечая, быстро прошел к себе в избу и сказал испуганной матери и бабушке:

— Ну, собирайтесь в дорогу!

И тут неожиданно пришел Редаль. До этого он не бывал у Шумовых ни разу.

Он остановился у порога, вертя шапку в руках. Бабка, враждебно оглядев его (лба не перекрестил!) ушла к себе в чулан.

Редаль сказал медленно:

— Зря вы это, Иван Иванович. Не надо было так шуметь.

— А, ты хочешь меня учить? Чему? — сердито крикнул отец. — Смирению?

— Нет, учить я вас не могу…

— А вы все ж таки поучили бы его, Август Францевич! — вмешалась мать. — Совсем ведь шалый стал! Такое место терять!