У женщин грехов не бывает!

А мне-то хули плакать? Я на курорте, не в газовой камере. Мне каблуки нежалко, и ножки мне свои нежалко, я их стерла в кровь. Я улыбалась. Всем! И музыкантам, и тем арабам, что повисли на перилах, и всем пьянчугам, которые фоткали меня на телефон. Ха! Они думали, что я аниматор, пришла их веселить. А мне не жалко! Пусть пялятся. Пусть ключики в карманах теребят. Мне по фиг! Я живая! У меня есть жопа! И я буду этой жопой крутить!

А Лера фоточки смотрел. Ашот показывал какую-то дуреху, с которой он мутил по скайпу. Девахой похвалился и на ухо шепнул со страхом: «Жену уже полгода не ебал».

– А любовницу? – Лера знает, что спрашивать.

– И любовницу… месяца три.

Все покачали головой, как будто страшная заразная болезнь настигла и Ашота. Тут наконец-то Шимшон вспомнил обо мне.

– А где твоя красавица? – он спросил.

Лера не хотел говорить «у арабов».

– В Египте… – он буркнул в нос.

– У арабов?! – Шимшон поперхнулся. – Красивая женщина? Одна? У арабов? Она же летела…

– Летела, летела – и не долетела, – прогундел Лера.

Шимшон закашлялся. Подавился картошкой. Лера брезгливо морщился. Конечно, неприятно смотреть, как человек натужно кашляет, краснеет, задыхается, как у него выкатываются глаза, и такое петушиное стариковское «кхе-кхе-кхе» из него вылетает.

– А может, ей там нравится? – подначивал Ашот.

– Звони… – сквозь слезы шипел Шимшон и показывал, чтоб ему постучали по спине, – звони…

Ашот ему похлопал по горбушке и тоже кивнул Лерочке:

– Звони. А то всю жизнь будешь трахаться с ноутбуком.

Меня немножко отпустило. Я знала, что это ненадолго. Это временное облегчение, пока танцуешь. Но стоит сесть, и коленка снова начнет дергаться. Поэтому я не останавливалась. Я сманила дагестанского мальчика, самого молоденького. Хорошо двигался! Ловил меня вовремя. «Белии роси, белии роси…» – Лерочка в трубку услышал.

– Что делаешь, девочка моя? – он спросил. – Уже кайфуешь без меня?

– Танцую… – Я еще не отдышалась.

– Танцуешь?!.. – Он почему-то удивился, и друзья закивали: «Вот! Я же говорил!».

– Я тебя придушу! – Лера зашипел. – Я тебя грохну, маленькая… Танцует она…

– А что делать? – Я смотрела, куда бы сесть, наш диван был уже оккупирован, на столик разгружали очередной поднос.

– Что делать?! – Лера злился. – Слушай меня, заенка. Завтра утром берешь такси, едешь в Таба. Километров сто пятьдесят, не больше. Там переходишь границу и едешь в Эйлат. Минут двадцать примерно. В Эйлате садишься в самолет и звонишь мне. Лететь один час. Я тебя встречу в Тель-Авиве. Ты все поняла, моя девочка?

Да! Я все поняла. Что я тут дрыгаюсь? Дух предков вызываю. Я же знала – нельзя тормозить. Нельзя тормозить, когда выходишь на обгон. Я все поняла: нужно срочно заказать такси и ложиться спать, чтобы Лера меня завтра красивенькой увидел.

27

Счастье было, я помню точно, минут двадцать было счастье, пока я бежала из бара. Дождик нежный мелкий капал на плечи, освежал после танцев. А потом мы с Лерой уснули. Он упал на свои махровые синие простыни, а я свалилась к отельным лебедям.

Нам снился снег. Да, а нам обоим в эту сучью ночь приснился снег. Только Лерочкин снег был обычный, из детства, а мой был теплым и пушистым. Это после коньяка, после коньяка мне всегда сюрреализм снится.

Весь декабрь Лера просил меня: «Маленькая, покажи снег, покажи снег…». Я выбегала на улицу, ставила камеру на свои березки, у нас как по заказу мело и мело.

Зачем ему снег? Я не знаю. Он смотрел картинку и уже не помнил ни хруст, ни снежный запах. Забыл за двадцать лет. Как не забыть? Люди все забывают, мозг у людей слабенький, память у людей короткая. Никто ничего не помнит. А тут раз – уснул и вспомнил.

Веревку длинную вспомнил, прищепки деревянные, поленницы во дворе – в том маленьком городе, где в школу ходил. Белье с мороза вспомнил. Руками голыми снежок катал – вспомнил. Ветку нагнул – снежинки на лицо посыпались, холодное мокрое на щеках вспомнил. Мама на крыльцо выбегала: «Лера! Шарф!»… И во сне он это услышал: «Лера! Шарф!», «Лера, шарф!».

А я в лесу гуляла. В одной рубашке иду – нехолодно. А вокруг елки в снегу, пальмы в снегу, и лимоны в деревянных кадушках желтеют под снегом. Ну, я и стырила один лимончик. В карман положила. Гуляю дальше. Под ногами прохладное, нежное, как волна, босиком наступаю – приятно. А потом чувствую – кто-то смотрит на меня.

На поляне сидит неизвестный старик, курит сигару и качается в кресле. Не помню даже, была у него борода или нет, скорее, была. А взгляд его помню, сильный и пристальный, как у хирурга. Я хотела выйти поздороваться, но испугалась. Подумала, а вдруг он обиделся, что я сперла у него лимончик. Почему он смотрит так строго, как будто насквозь меня видит вместе с лимоном в кармане? «Может, выбросить? – я подумала. – Зачем он мне нужен?» Но нет, не смогла, не смогла выбросить свой лимончик, жалко стало – сил нет.

Снежинки посыпались с веток. Кресло скрипит и качается. Пепел шипит на снегу. «Шшшшь» или «Мышшшшь»… А я стою молчу, ногтями в кожуру впиваюсь, смотрю на старика. И вдруг он перестал скрипеть и спрашивает меня: «Вы кто?».