У звезд холодные пальцы

Прекрасным певцом оказался один старый кузнец орхо. Он приступил к песне негромко, как бы издалека, смущаясь, но кипучий гомон внезапно прекратился. Весь берег утих и прислушался. А голос становился шире и выше, песня влекла к себе и в то же время парила вверху, обнимая невесомыми крыльями горы и аласы, Большую Реку и Великий лес.

Там, где моря Ламы дуга,
где, стекая с восточных гор,
семь потоков, семь бурных рек
сливаются в реку одну,
там, приметный издалека,
город хана Билгэ́ стоит,
и сияет, как солнца луч,
золотого шатра венец…

Орхо помоложе слушали с таким вниманием, будто не знали этой песни. Горделиво поводили плечами: сущая правда – есть видный с дальних дорог город с золотым шатром! Истинную историю поет-рассказывает товарищ. Хмурые лица кузнецов прояснились от песенного солнца. Заулыбались, и всем в ночи стало светло.

Переводил сам главный жрец. Хорошо переводил, и слова были пригожие.

Атын больше всего жалел, что песню не слышит Дьоллох. И что дернуло брата напроситься в долгое сопровождение белых жертвенных лошадей обряда Кый? Он тоже мог бы явить здесь свое умение петь песни, от которых душа обмирает!

Пока Атын думал о Дьоллохе, в песне уже говорилось о храбром сыне знаменитого хана. Когда-то Билгэ обещал отдать сына в жертву властителю Ламы железочешуйчатому змею, но не выполнил клятву.

Однажды у моря ходил
сын хана с невестой своей,
и дева увидела вдруг
свет, идущий из глубины, –
то камень сверкал огневой,
о коем не ведал никто,
и знал только горный орел
его ослепительный блеск.
Возжелала невеста тут
самоцвета в кольцо себе
и дала жениху наказ
камень этот достать со дна.
Деве милой не рассказал
ханский сын о клятве Билгэ,
немедля взошел на скалу
и в пучину Ламы нырнул…
Закрутился над морем смерч,
хохот грянул, как адский гром,
показался из волн морских
железочешуйчатый змей!

Слушатели сокрушенно вздохнули. Атын в самом начале понял: заберет дух вод обещанную жертву!

Все блестит, словно солнца луч,
венец золотого шатра,
в нем живет одинокий хан
без солнца в разбитой душе.
А на дне все так же горит
самоцвет манящим огнем,
и лишь горный знает орел
тайну Ламы и волн морских:
в них, прозрачных, как слезы дев,
отражается камень тот,
а лежит он в гнезде орла
на выступе голой скалы!

Последний звук улетел в небо, а люди сидели молча, боясь спугнуть живую душу песни. Потом, шепчась, столпились у бронзовых отражателей. Не одну блескучую вещицу сбыли мастера за темный с золотом соболий мех. Самый большой круглый «щит» унес с собой молодой тонгот. За ним, спотыкаясь, плелся старик с сонным лицом, видно, пораженный какой-то мозговой болезнью.

Атын слышал, что если недужный человек просидит день-два перед глядельцем, можно надеяться на полное исцеление. Рано или поздно любопытный дух хвори приклеивается к отражению. Тогда не зевай – ставь «зараженную» штуковину передом к стене, крепко ремнями обтягивай, чтобы дух не сбежал. Закрытым несут кузнецам на переплавку глядельце с пойманной болезнью. А она бесится, выдирается, выкручивается из ремней. Да не получается отлипнуть, пока кто-нибудь на нее не посмотрит… Беда кому-то хоть мельком глянуть! Выпрыгнет, вцепится и не отпустит. А как поставит кузнец отражатель перед горном, священный огонь спалит подхваченную железом скверну.

После чужеземного певца пела, подыгрывая себе на хомусе, Долгунча. И тут уж пришел черед кузнецов орхо утирать слезы. Не зря толкуют в присловьях сказаний: чтобы красивую песнь послушать, не жаль отдать яловую кобылицу. Или целый табун – за то, чтобы певец не пел никогда, не вынимал вживую сердце и печень!

Но отдай и табун, этого «никогда» не случится. Не во власти над собою дивные певцы, подобные кузнецу орхо и Долгунче. Не могут они не петь, как шаман не может не камлать, хотя платит за свой дар здоровьем. А истинный певец платит за джогур счастьем. Песни его тревожат сущее в мирах и беспокоят духов. Не любят духи, когда их трогают. В отместку способны сильно навредить человеку, даже голос отнять.

Однако свою самую главную песню певец не споет ни за первостатейного скакуна, ни за отборный табун. Никогда!