Уарда

Амени с удовлетворением взглянул на взволнованного юношу. Он охотно пожал бы ему руку, даже погладил бы его по курчавой голове, но наказание, придуманное им для Рамери, должно было послужить высоким целям, а поэтому он подавил шевельнувшееся было у него в душе чувство, чтобы оно не помешало ему в осуществлении задуманного плана. Голос его звучал строго и серьезно, когда он обратился к юноше:

– Я должен тебя наказать и сделаю это! Прошу тебя еще сегодня покинуть Дом Сети!

Рамери побледнел, а Амени продолжал свою речь:

– Я не изгоняю тебя с позором из нашей среды, – тут голос его смягчился, – а благосклонно прощаюсь с тобой. Через несколько недель ты и без того покинул бы нашу школу – так велел фараон, да процветает его жизнь, благоденствие и мощь – и отправился бы в учебный лагерь для колесничих. И я не могу наложить на тебя иного наказания. Ну, а теперь дай мне твою руку; из тебя выйдет достойный человек, а быть может, и великий герой!

Пораженный и растерянный, стоял Рамери перед Амени, но протянутой руки не принял. Тогда верховный жрец подошел к нему вплотную:

– Ведь ты же сказал, что готов вынести все последствия своего безрассудства. А слово царского сына непреложно. Итак, перед заходом солнца мы проводим тебя из храма.

Круто повернувшись, верховный жрец покинул школьный двор. Рамери смотрел ему вслед. Восковая бледность покрывала его юное, свежее лицо, даже губы и те, казалось, были обескровлены.

Никто из товарищей не приближался к нему. Каждый понимал, что творится сейчас в душе этого юноши, и знал, что всякое вмешательство было бы неуместным. Никто не проронил ни слова. Все молча смотрели на Рамери. Он вскоре заметил это, попытался овладеть собой, протянул руку Анана и еще одному из своих друзей и мягко спросил:

– Неужели я так уж плох, что меня столь поспешно изгоняют из вашей среды и находят нужным причинить моему отцу такое огорчение?

– Ты отказался подать Амени руку! – воскликнул Анана. – Сейчас же иди, извинись, попроси его быть не таким строгим, и тогда он, может быть, оставит тебя в школе.

Рамени ответил ему одним лишь словом:

– Нет!

Но это «нет!» прозвучало так решительно, что все, кто знал юношу, сразу поняли-другого решения не будет.

Еще до захода солнца Рамери покинул школу. Амени благословил ученика, сказав при этом, что со временем, когда ему самому придется повелевать, он поймет строгость своего наставника, и разрешил друзьям . проводить его до берега Нила. У самых ворот с ним сердечно распростился Пентаур.

Когда Рамери остался наедине с придворным в каюте раззолоченной барки, он почувствовал, как на глаза у него навернулись слезы.

– Неужели царевич плачет? – спросил придворный.

– С чего это ты взял? – резко сказал сын фараона.

– Мне показалось, что я видел слезы на глазах царевича.

– Да, да, слезы! Это слезы радости, потому что я, наконец, вырвался из западни! – воскликнул Рамери, выскочил на берег и через несколько минут был уже во дворце, у своей сестры Бент-Анат.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Этот богатый событиями день принес много неожиданного не одним только обитателям Города Мертвых, но и жителям Фив, а вместе с ними – и героям нашей повести.

После бессонной ночи Катути встала чуть свет. Неферт накануне вернулась домой очень поздно и, извинившись за долгое отсутствие, коротко сказала матери, что ее задержала Бент-Анат, а затем покорно подставила ей лоб для поцелуя.

Когда Катути собиралась уйти в свою спальню, а Нему зажигал фитиль лампы, вдова вдруг вспомнила о той тайне, которая должна была предать Паакера в руки везира. Она приказала карлику рассказать все, что ему известно об этом. После долгих колебаний карлик поведал ей, что махор Паакер дал Неферт половину любовного питья, а другая половина, вероятно, осталась у него. Рассказывал он об этом с явной неохотой, так как боялся за свою мать.

Несколькими часами раньше эта новость привела бы Катути в ужас и вызвала бы у нее взрыв негодования; теперь же она хотя и осудила поступок махора, но вскоре стала настойчиво добиваться у карлика, бывают ли в действительности такие напитки и способны ли они оказывать действие.

– Только в том случае, – отвечал карлик, – если выпито все зелье, а Неферт получила лишь половину.

Было уже очень поздно, когда Катути удалилась в свою спальню, размышляя о безумной страсти Паакера, о неверности Мена и о перемене, происшедшей с Неферт. Долго ворочалась она без сна на своем ложе, одолеваемая сотнями догадок, опасений и страхов; больше всего ее тревожило поведение дочери: не приходилось сомневаться, что как раз то чувство, которое навеки должно было остаться неизменным – любовь к матери, – омрачено в ее душе.

Вскоре после восхода солнца Катути пошла в домашнюю молельню, принесла жертву перед статуей покойного супруга в облике Осириса, потом побывала в храме, помолилась там, а вернувшись домой, все еще не застала дочери в открытом зале, где они обычно вместе завтракали.