Убежища (СИ)

Молодой человек хотел проверить, правда ли это, но как подобное выяснишь? Присматривайся он к духовнику еще внимательнее, и то не заметил бы ничего - разве что итальянец немного чаще поглаживает по головкам тех из малышни, кто румян, белокур и так же светел нравом. Вот и все - но так себя вел и сам Бенедикт. И потому решил, что мальчишки-то были правы. Значит, никаких надежд ему теперь не оставалось - а он ждал, пока станет мужчиною. Просто откладывал надежду (и не знал даже, что она есть в нем), вдаль, в будущее, потому никаких практических действий не предпринимал. Под конец Великого Поста, когда многих в монастыре обуяла обычная для этого времени духовная форма похоти, Бенедикт зашевелился. Голод и духовные упражнения подточили его, юноша потерял аппетит, а затем и сон. К субботе он отощал и посерел, его потряхивало, но имело ли смысл дальше держать себя в руках? Подозрительности и мстительности, так привычных ему сейчас, но бездеятельных, он тогда за собою не знал, не замечал. Ему казалось, что его чувства достаточно благородны и безопасны, чтобы разделить их с Элиа. Была тут, правда, одна вещь - тогда Бенедикт считал, что он обрел право действовать, теперь считал ее подлой. Он берег Элиа, пока тот был чист. Но если... если тот путался с мальчишками, его можно было соблазнить!

Тот, видимо, заметил, что с юношей что-то не так, и нахмурился. Сидел он, как всегда, за решеткой, словно бы в клетке, но запертым чувствовал себя именно Бенедикт. Бенедикт что-то произносил, Элиа уверенно слушал. Сомнение постепенно покидало его; увидев это, Бенедикт дернул челюстью. Элиа размяк и хотел пошутить, смягчить все - в ответ на привычное " я давно влюблен" мило ответил:

- В кого же на сей раз, сын мой?

... и получил:

- В Вас!

Тут мгновенно посерел и загрустил уже Элиа:

- Так ты лгал мне?

- Я молчал. Не хотел Вас пугать. Хотел Вас сохранить.

Элиа обиделся, и Бенедикт не простил ему этого. Напротив, трусость духовника развязала ему руки.

С той злосчастной исповеди Элиа стал являться ему не только в грезах, но и в сновидениях. Бенедикт почти ненавидел его, но избавиться от желанного образа никак не мог. Что ж, я лгал Тебе - Ты обиделся и закрылся - теперь я лгать ни за что не стану. Хитрый ученик пошел на страшный риск и согрешил против второй заповеди Моисеевой, а то и даже против первой. Он не знал, что, рассказывая о чувствах, усиливаешь их - он думал, что угля в пламя подбрасывает молчание. Бенедикт, ненавидя, с видом добросовестным и скорбным, пел духовнику такие гимны, что того заливало краской, а темные глаза уклонялись, уклонялись... Это нравилось несчастному, и он называл Элиа такими словами, какими Блаженный Августин обращался только ко Всевышнему, и то письменно. Элиа тревожился, не попадался на глаза в свободное время, но принимать исповеди был обязан - другого духовника монастырским мальчикам не выделили. Прежде это вполне устраивало итальянца, но теперь почва под ним затряслась. Со своим духовником он, видимо, так и не посоветовался. Но почему? Духовный сын регулярно соблазняет его прямо на исповеди, пугает его, а духовный отец молчит, покрывает его и провоцирует? Дрожала земля и под Бенедиктом, месяцы он жил в состоянии, близком к безумию. После таких вот "исповедей" его одолевала сильнейшая вина, но каяться было некому. Такой игры он не вел больше никогда, и особенной злобности в нем не замечали.

Через год, в следующий великий Пост, ненависть стала явною для обоих. Бенедикт узнал, что в семинарию пошлют не его, бирюка; видимо, признали опасным для служек или потенциальным еретиком - тогда понятно, что за итальянский интриган к этому руку приложил! Неделю исходя яростью, Бенедикт отчаялся, и его принялась терзать привычная вина - на сей раз не сладостная, а невероятно жестокая, неумолимая и неотступная. Он решил, как думал тогда, пойти к Элиа не на исповедь и попросить прощения. Может быть, сбежать потом из монастыря, если станет совсем невмоготу. Духовника он застал вечером - тот уходил из церкви к себе. Опечаленный, Бенедикт свернул в подворотню следом, нагнал его и хотел было заговорить, но тело его не послушалось. Оно, более крупное - прежде он видел Элиа сидящим и думал о нем по детской привычке как о большом - схватило священника за плечи, встряхнуло и прижало к стене. В чуждых глазах показался сначала страх, затем гнев и почему-то вина. Бенедикт опьяненно обрадовался и прижал его крепче. Он перерос духовника больше чем на полголовы, и тот теперь смешно висел. Растерявшись (а что теперь делать? Овладеть им? Ударить? Но как?), Бенедикт замер и тут же схлопотал тяжелую пощечину. Пощечина-то его и освободила. Выпустив хрупкие плечики, он перехватил в воздухе другую взлетевшую ладонь, склонился, стал целовать ее и прижал к щеке. Элиа выдернул руку и почти убежал, шурша сутаной. Бенедикт заметил, что стоит, по исповедальной привычке, на коленях и плачет. Сердце мое, остановись!

Не уходи.