Убежище

Я сходила за хлебом, вернулась к взволновенной моим долгим отсутствием и моим вертящимся носом и сверкающими глазами маме и собралась снова принять мою таблетку и прилечь, когда раздались три резких звонка в нашу грязную дверь с разодранной дермантиновой обивкой.

На пороге стоял Феликс, тоже не в лучшем виде, с блуждающим взором и дрожащими губами. Я молча посторонилась. На сцену тут же открылись две двери. В одной стояла моя мама в самом боевом настроении, в другой -Савелий Кузьмич с горящими любопытством слезящимися глазками на морщинистой физиономии. Неизменные медали брякали на его засаленном пиджаке и сияли в лучах света из вымытого мною окна.

Феликс затравленно оглянулся: "Нам надо поговорить, Таня." "Говори." "Но... не здесь же!" "Нет здесь. Тут моя мама и мой любимый сосед. Он ветеран обороны Ленинграда и нечеловечески добрый старик. Вполне достойная аудитория для нашего с тобой объяснения в любви." "Как тебе угодно... Со мной говорила моя мама..." "Серьезно?" "Не фиглярничай. Ты и так едва не свела ее в могилу." "Но не свела же пока? Или она говорила с тобой уже из могилы? Нет? Я счастлива. Хоть одна хорошая новость. Дальше."

"Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Дело не в моих или твоих родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать, что я понял мою ошибку... что я сам в тебе сейчас глубоко разочарован... Ты не просто обманула меня, ты напала на самого любимого мною человека, на мою мать... Которая, в отличие от этой вздорной особы..."

"Вон той?" -- показала я на окаменевшую на мгновение мою маму. "Естественно... которая не стоит..." "Минутку! Савелий Кузьмич, как отвечает уважающий себя офицер на оскорбление своего единственного друга?" "По морде, как же еще, - закипел ветеран, боком приближаясь к нам. -- Вот я ему как сейчас..." "Вам еще руки марать. Я сама!" Феликс отшатнулся от звонкой пощечины: "Это тебе за маму!" Вторая пощечина заглушила испуганный визг мамы: "А это за яйлу..."

"Таня! -- догадался он наконец ставить блоки моим ударам. -- Прекрати, а то я дам сдачи..."

"Если он тебя ударит, - в восторге кричал кошачий палач, - я ж его прям на месте насмерть застрелю со своего именного "вальтера"..."

"Ты пожалеешь, - тотчас ретировался мой любимый. -- Ох, как ты пожалеешь, Смирнова!.." Хлопнула дверь. "Танечка, ты настоящая ленинградка, - Савелий Кузьмич жал мне руку. -- Так их, фашистов! Мы им не беззащитные арабы, нас не запугаешь..." "Экий вы наблюдательный, - ехидно процедила я. -- Только человек вошел, а вы уже его нацию достоверно знаете. Сами-то не из добреньких." "Танюшечка, - плакала моя мама. -- Да он же ангел по сравнению с твоим... Он же только кота живьем сварил. Кота, а не живого человека!.."

***

Электричка остановилась у станции "Никольская", высадила нас с мамой и весело простучала куда-то в утренний туман. Мы спустились по лесенке и пошли к больнице имени Кащенко, где хранился без срока мой отец. Сегодня он был расконвоирован и сам ждал нас у проходной -- неестественно худой, желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были удивительно ясные.

"Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, сказал он сразу после первого приветствия. -- Это наш новый завотделением. Он чистокровный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое выздоровление? -- выкрикнула я безумную надежду. -- Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли он так наивен. Нет-нет, он высокий профессионал. На это он надеяться не может. Он надеется предотвратить твое повторение моей судьбы... У меня тоже начиналось точно с таких приступов, что ты маме описала в письме. Он полагает, что тебя еще можно спасти."

"Хорошо, - похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да нет. Тут, в Никольском. Вон там поселок врачей нашей больницы."

Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию германского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой с папой занялась в квартире врача его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся чистокровной, да еще бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышалось хихикание моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали о моей жизни.