Убежище 3/9

— А ты полностью уверена в том, что говоришь? Ну то есть… это все точно?

— В общем-то, да. Я сама гадала. Я увидела это предсказание в Черном Напитке, который он выпил до своего рождения. Что может быть точнее?

Бессмертный снова улыбнулся:

— Думаю, ты права. Точнее ничего быть не может. Что ж, — он устало вздохнул и по-стариковски причмокнул, — чайком-то угостишь?

— Еще чего. Мальчишку мне разбудишь. Проснется, увидит тебя, испугается.

— А тебя увидит — не испугается?

— Хам, — дружелюбно ответила Костяная. — Ну, иди, иди… А то девицу твою — у тебя ведь наверняка там какая-нибудь фифочка заперта, да? — уведет кто-нибудь, пока тебя нет.

— Да плевать мне на это. Ты даже представить себе не можешь, — устало сказал Бессмертный, — насколько давно меня перестали интересовать… бабы.

— А я-то думала — ты у нас влюбчивый. — Костяная кокетливо подмигнула. — Зачем же ты их запираешь?

— Да я и сам не знаю. Привычка, наверное. Просто стариковская привычка… Ладно. Пойду.

XII. Путешествие

Я хожу по лесу и, кажется, что-то ищу — не помню, что. С трудом наклоняюсь, всматриваюсь в мокрую, коричневую, подгнившую траву. Потом замечаю кривую тусклую тень: кто-то стоит за деревом. Без страха и без интереса я подхожу ближе — и тогда он выскакивает мне навстречу.

— У-у-у! — он кричит и размахивает руками.

Он совсем не страшный. На нем рубаха с пестрой вышивкой «Это не зло». Он скалит гнилые зубы и смеется:

— Я просто играю. Поиграй со мной, а?

— Во что? — спрашиваю.

— В потерялки.

— Я не знаю такой игры. Как в нее играть?

— Очень просто, — он снова смеется. — Ты что-то потеряла, Маша. Ты Маша-растеряша. Что ты ищешь? Что ты потеряла?

Внезапно я понимаю, что сплю. Но это не помогает — я все равно не знаю, как мне выбраться из этого сна. И куда.

— Что ты потеряла?

— Не помню.

— А ты посмотри. Посмотри на себя повнимательней.

Вот теперь я чувствую страх. Я чувствую густой, ноющий холод где-то в центре своего тела. В своем животе.

— Где он? — старик давится от смеха. — Ну, где он, где он, а?

Я опускаю голову. Мой живот… Он плоский. Он совершенно плоский…

— Где твой ребенок, Маша? Маня! Манья! Где твой ребенок? Что ты сделала с ним?

Он прыгает вокруг меня, скалится, смеется, беснуется. Он подбегает к сосне и скребет руками кору. С грохотом стучит кулаками в ствол.

— Что ты сделала с ним? Где он? Где твой паспорт? Где паспорт? Паспорт контролле! Паспорт контролле!..

Я вскакиваю, сажусь. Ничего не видно. Кто-то с грохотом ломится в дверь. Несколько секунд я сижу в темноте, неподвижно. Наконец соображаю, где я.

Черт, все-таки я заснула. Сколько времени я проспала? Сколько драгоценного времени?

В дверь купе стучат все настойчивей.

— Паспорт контролле!

Таможня.

Я включаю свет. Открываю дверь и делаю удивленное лицо.

Толстый низкорослый немец в зеленой униформе смотрит на меня мутными выпученными глазами, неаккуратно замотанными в красную сеточку полопавшихся кровеносных сосудов. У него злое, синюшное, перекошенное лицо. В руках он держит что-то вроде гигантского калькулятора.

Он говорит — быстро и раздраженно, по-немецки.

Я роюсь в заднем кармане штанов, вытаскиваю оттуда бордовый паспорт с золотым дистрофичным орлом и помятый, небесно-голубого цвета листочек. Тот, на котором детским старательным почерком Томаса выведено по-немецки: «Извините, я глухонемой. Я еду в Москву навестить друзей».

Немец недоверчиво таращится на бумажку. Потом берет паспорт, листает. Смотрит на меня. Смотрит в паспорт. Смотрит в голубую бумажку. Снова на меня. Снова в паспорт.

Потом опять спрашивает что-то по-немецки. Я молчу.

Он недовольно морщится и странно цокает языком. Мне вдруг кажется, что он сейчас сплюнет на пол. Но нет. Брезгливо возвращает мне паспорт и уходит.

Я поднимаю жалюзи и выглядываю в окно. Frankfurt Oder. Сонные, не по-европейски мрачные тетки в тренировочных костюмах кучкуются на платформе.

Поезд медленно тащится дальше, но минут через десять снова останавливается.

Веселый рыжий поляк врывается в мое купе:

— Пашпорту прошу!

Протягиваю ему паспорт, голубую бумажку.

Некоторое время рассматривает. Поднимает на меня маленькие, полные водянисто-голубого сочувствия глаза. Быстро выходит, махнув на прощанье рябой, покрытой веснушками рукой.

Когда мы, наконец, трогаемся, кривозадая проводница снова протискивается в мое купе.

— Сейчас по Польше будем ехать, — сообщает она, дохнув на меня перегаром. — Так что вы дверку-то заприте. Заприте, заприте обязательно. Чтобы потом претензий к нам не было. Что мы с ними в сговоре, это самое… А мы не виноваты. Мы вас честно предупреждаем — заприте дверь купе и не пускайте их внутрь, если будут стучаться…

Поезд слегка качает, и проводница с трудом удерживается на ногах.

— Уберите ценные вещи, — говорит она, указывая на оранжевый рюкзачок. — Это Польша, да… Они здесь иногда залезают.

Я достаю из кармана свою голубую бумажку «Извините, я глухонемой» и на оборотной стороне крупными буквами пишу: «Кто?»

— Как кто? — удивляется проводница. — Щипачи. Поляки.

«Чай», — пишу я на голубой бумажке.