Убежище 3/9

Он бросает сигарету на землю, давит ее ботинком, сплевывает белый комочек слюны — метко, прямо на клубничину рядом со мной, и поворачивается ко мне спиной.

Сейчас. Вот сейчас. Сейчас.

— Fine della pausa![36] — кричит он, но я почти не слышу его: так громко бьется мое сердце.

Сейчас я. Сейчас.

Он отходит на несколько шагов. На секунду оборачивается (смотрит почти приветливо), потом отходит еще.

Сейчас.

Я вскакиваю на ноги и быстро бегу. Бегу по спелой красной клубнике.

Я успеваю отбежать уже довольно далеко, но все же не достаточно далеко, когда за спиной, наконец, раздаются его хриплые надсадные вопли. Я бегу дальше. Я понимаю не все слова, но главные все же понимаю.

— Fermi o sparo![37]

Мы только что вместе курили. Мы только что вместе болтали. Теперь он кричит мне вслед не с угрозой, а с бешеной, истеричной обидой. В чужом языке такие вещи различаешь лучше. В этом его «стой, буду стрелять!» я отчетливо слышу: «стой, не предавай меня!». И еще: «стой, а то отомщу».

Черт. Вот ведь черт. Я надеялся, что успею отбежать дальше. Если он сейчас выстрелит — а он выстрелит, — вполне может попасть. Может, впрочем, и не попасть. Что ж, посмотрим…

— Non ti muovere![38] — снова кричит он и одновременно стреляет.

У меня закладывает уши. Я падаю на землю, так и не успев понять — это я просто от испуга споткнулся, или он все же попал. Я падаю, и мне очень больно. Это я сильно ударился или он все же попал? Я не могу понять. А потом в глазах все чернеет — так бывает, если очень резко наклониться, — и на какую-то секунду я теряю сознание.

Я прихожу в себя и сначала не могу понять, где я. Перед глазами у меня что-то красное, ярко-красное, и ничего больше. Но потом слышу его крики — он все еще орет: «Не двигаться!» — и понимаю, что я по-прежнему здесь. В клубничных зарослях.

Я все еще здесь, живой, но что-то все равно изменилось.

Что-то очень сильно изменилось.

II. Мост

Сначала кто-то шепотом произнес его имя — Анчутка, и этот шепот тихим эхом разнесся по всему лесу:

— Анчутка, Анчутка, Анчутка, утка…

Он пришел первым.

Анчутка едва доставал ей до колена. У него была поросячья голова с нежно-розовым, сочащимся прозрачной клейкой жидкостью пятачком и тщедушное утиное тельце. Красные перепончатые лапки различались: одна нормальная — а другая с откушенной пяткой. Он то ставил ее на сырую дощатую поверхность моста, то поджимал под себя.

— Это волк откусил мне пятку, — пожаловался Анчутка. — Давай играть.

— Давай. Во что? — спросила она.

— Давай ты сядешь на край мостика, — сказал Анчутка, — и будешь болтать ногами. А я запрыгну к тебе на ноги и стану раскачиваться. Я очень люблю раскачиваться на ногах.

— Хорошо, — сказала Маша и опустилась на край мостика.

Анчутка сел верхом на ее правую ногу. Он был теплый, мокрый, и сердце его колотилось часто-часто, по-птичьи. Раскачиваясь, он хрюкал и крякал от удовольствия.

Некоторое время он весело перепрыгивал с одной ноги на другую, а потом уснул. Он спал долго — несколько часов, или несколько дней, или месяцев — на ее ледяных, затекших ногах.

Наконец он проснулся и сказал ей:

— Спасибо, что поиграла со мной.

А потом спрыгнул вниз, в черную воду реки Смородины, и поплыл прочь.

И когда он исчез из виду, она почувствовала, как онемевшие ее ноги наполняются теплом сотен маленьких колючих иголочек, согреваются, оживают.

III. Путешествие

Я смотрю на эту сцену из чистого любопытства. Я мог бы давно уже убежать, но мне было интересно взглянуть на них в последний раз — так что я, наоборот, вернулся к своему тюремному корпусу. Я сижу, прицепившись к железной решетке на окне, наблюдаю и слушаю.

Их язык теперь так понятен мне. Итальянский или какой-то еще — мне теперь, наверное, не важно. Это просто язык людей — и я его понимаю.

Синьор Ринальдо, главный тюремный надзиратель, похож на свихнувшегося Карлсона, которому отрубили пропеллер. Он быстро-быстро снует по комнате, вопит, брызжет слюной, подпрыгивает на своих коротеньких толстеньких ножках и размахивает руками, как будто хочет взлететь. Потом вдруг останавливается, тяжело и сипло дыша, и из ярко-розового становится пунцово-фиолетовым, тусклым. Именно это изменение оттенка, кажется, пугает парня больше всего. Он начинает мелко-мелко трястись и почти плачет, бедняга. Нет — не почти. Он действительно плачет, мой бывший надзиратель.

— Говори правду! — орет Ринальдо. — Ты под трибунал у меня пойдешь! И не думай, я не посмотрю, что ты мой сын! Ты вообще мне больше не сын! Слышишь, Марчелло, если не скажешь правду, ты мне больше не сын!

— Но я правду сказал, — всхлипывает Марчелло.

— Ты что, хочешь, чтобы меня удар хватил? — Ринальдо театрально прислоняет руку к груди, а потом почему-то к животу. — Ты думаешь, я поверю в этот твой бред, ты, идиот, ты так думаешь, да?

Парень вроде бы немного успокаивается, молча вытирает рукавом свои блестящие глаза-оливки. Вытаскивает из кармана пачку сигарет, собираясь закурить.

— Я тебе запретил курить, ты разве не помнишь?! — голос синьора Ринальдо срывается на бабий визг.