Убежище, или Повесть иных времен

предстать заведомой преступницей перед пристрастным судьей — в одной

только мысли об этом было нечто столь чудовищное, что пред ним меркло

всякое иное зло. Кровь кипела в моих жилах, и ошеломленный разум был не

в силах смирить ее неукротимый ток. Злонамеренность столь дерзкая, столь

глубоко продуманная, столь дьявольская могла исходить только от кого-то

одного, но где искать этого одного — я не знала. Я не могла припомнить ни

единого человека, кому причинила бы обиду, злодея, которому могла бы

представиться желанной добычей. Словно несчастная жертва, разбуженная

убийцами во мраке ночи, я не знала, что рука, поднятая, чтобы отвести удар,

может порезаться о занесенный кинжал. В этих ужасных обстоятельствах

только добродетель была мне защитой — увы! — сама добродетель никнет под

леденящим дыханием клеветы. Пока сэр Дэвид приводил новые доводы в

подкрепление тех, которыми уже пытался убедить меня покинуть страну, моя

душа одним из тех простых усилий, что порой порождаются небывалыми

событиями, обрела власть над собой. Возмущение преобразилось в стойкость,

гнев — в мужество.

— До этой минуты вы всего лишь видели меня, сэр Дэвид, — промолвила

я, — и только теперь вы можете меня узнать. Наветы, о которых вы

рассказали, заставляют меня содрогаться от ужаса, и все же я не осмелюсь уехать,

пока не опровергну их, — нет, даже угроза обвинительного приговора не

заставит меня бежать, оставив свое честное имя на поругание. Как решусь я

запятнать юную добродетель моей дочери, подвергнув ее вместе с собой

незаслуженному порицанию? Гордость и радость ничем не запятнанной

добродетели — это все, что судьбою позволено мне сохранить из богатств и почета,

сверкавших в юности перед моим взором. Это не значит, что я мало ценю свое

самое дорогое и священное достояние — но даже оно сейчас отнято у меня, и

есть один лишь способ вернуть его себе. Каким ни безнадежным видится мне

этот шаг, я должна на него решиться — да, я должна любой ценой увидеть

короля, и если все иные средства будут бессильны доказать мою невиновность

(увы! Неужели я дожила до того дня, когда она оказалась под сомнением?), то

пусть святая тень принца Генриха восстанет, дабы оправдать меня. Я не

обеспокою вас более, досточтимый Мэррей, лишь соблаговолите передать письмо

лорду Рочестеру с моей просьбой к королю о личной аудиенции.

Решением столь невероятным я ошеломила Мэррея не меньше, чем он в

начале нашего разговора ошеломил меня. Ему показалось было, что рассудок

мой помутился, но, видя, что я вполне владею и мыслями своими, и

чувствами, он не счел возможным перечить той, чья душа поражена обидой, а вновь

обретенное мною спокойное достоинство заставило его поверить, что я

действительно имею сообщить нечто важное, хотя что это может быть — он не в

силах был себе представить. Я написала, сообразуясь с принятым мною

решением, лорду Рочестеру (только что пожалованному титулом графа Сомерсет), и

Мэррей, обещав доставить письмо завтра рано утром, удалился с теми же

предосторожностями, с которыми вошел, и оставил меня в одиночестве. В

одиночестве, сказала я? Ах, Боже милосердный, никогда еще не была я менее

одинока! Тени всех, кого я любила, казалось, окружили меня в этот

решающий час, множество смутных мыслей, своевольно тесня и сменяя друг друга,

проносились в моей голове. Неожиданно я оказалась на главном повороте

своего жизненного пути: после бесконечных отсрочек, постоянного страха

наконец настала минута, когда долго хранимая тайна должна была выйти на

свет. За себя я перестала страшиться давно. Признание королем нашего

родства не дало бы мне счастья после того, как, увы, не стало несравненного

юноши, ради которого я только и желала этого признания. Но и отрекшись от

родственных уз, он не мог бы нанести урона судьбе, оставившей мне так мало

надежд. Но, о, когда я вспомнила, что его единое дыхание может загубить тот

нежный цветок, что я взрастила усилиями всей моей жизни, что он может

столкнуть мою юную Марию, прежде чем добродетели и достоинства ее

будут явлены миру, в безвестную и бесславную могилу, — где было мне взять

силы, чтобы совладать с этими мыслями?

Остаток ночи я посвятила тому, чтобы собрать воедино правдоподобные и

убедительные объяснения, которые могли бы отвлечь и занять ум моей

дочери до того, как событие станет известно, и тем уберечь ее от мук тревожного

ожидания. Я также собрала все бумаги и доказательства, удостоверяющие те

права, о которых я вынуждена была заявить, и, заново просмотрев и изучив

их, увидела в них столь надежный залог не только своей безопасности, но и

будущего высокого положения, что благословенный покой сменил собою все

те порывы скорби и негодования, что терзали меня в последние дни.

Воспользовавшись приглашением, которое по договоренности со мной

прислала дама, жившая по соседству, я на день отправила дочь к ней погостить.

Едва я успела проводить ее, как прибыл гонец с известием, что граф

Сомерсет будет иметь честь посетить меня нынче днем.

С чувством гордого презрения я смотрела, как новоявленный граф

Сомерсет наводнил мой двор королевски пышной свитой. Единственный