Убежище, или Повесть иных времен

источником скорби для твоей матери... Но отчего не решаюсь я открыто назвать

себя? Отчего не объявлю о правах, которые даже тиран не может уничтожить?

Но, быть может, он и не станет их оспаривать? Трусливая и немощная душа

Иакова бессильна перед душой, стойкой в добродетели, неизменной в

правде... Ах, сделай я это раньше, я могла бы в эту минуту, дорогой Генрих,

склониться над твоей постелью, смягчить страдание, которого смертным не дано

предотвратить! Возможно, король уже догадывается об истине — пусть же

потребует ее.

Следующее письмо сэра Дэвида Мэррея было исполнено отчаяния.

«Приготовьтесь к худшему, сударыня, — писал он, — может статься, прежде чем

это письмо дойдет до Вас, Англия утратит свою самую светлую надежду, а

друзья принца Генриха — единственную. Все усилия врачебного искусства

оказались тщетны. Истомленный разум теперь часто вновь озаряет бледным

лучом благородное сердце, с которым вскоре расстанется навсегда. Принц

только что приказал мне предать огню все письма и бумаги, где упомянуто

Ваше имя, — это показывает, что он окончательно утратил надежду. Увы, он

не знает, как часто дорогие ему имена срывались с его уст. Почти всю ночь он

призывал к себе Вас, сударыня, и Вашу ангельскую дочь, но тут же, приходя в

себя, делал слабый знак рукой и со вздохом шептал: "Нет... нет... нет"».

Три часа спустя прибыл новый гонец с письмом: «Простите, сударыня,

поспешность и неразборчивость строк, написанных в такую тяжкую минуту.

Увы, самые стойкие из нас перестали надеяться. Мой господин утратил

способность говорить: последним усилием он несколько раз торопливо позвал

меня — я бросился к его постели, но, как ни напрягал слух, не сумел

разобрать слов. Если я не ошибся, он назвал Францию. Возможно, я совершаю

еще одну ошибку, относя сказанное к Вам, сударыня, но, даже рискуя

ошибиться, я сообщаю об этом, дабы исполнить последнюю волю господина,

боготворимого мною. Король, врачи — все надолго оставили принца, уже почти

отрешившегося от земных забот. Нам же, любящим его, остается только

желать, чтобы его чистая душа могла отлететь с миром».

Я не успела выйти из оцепенения душевной муки, вызванной этим трога-

тельным письмом, как было доставлено новое: «Все кончено, сударыня, —

писал достойный Мэррей. — Обратите ввысь Ваши заплаканные глаза: только

там можете Вы теперь искать несравненного принца Уэльского... Усталость и

горе лишают меня сил писать далее».

До скорбной и торжественной минуты, когда незапятнанная душа Генриха

возвратилась к своему всеведущему Творцу, я не осмеливалась высказать

желания, не связанного с ним, обратиться мыслью к чему-нибудь, кроме него. Та

тонкая чувствительность, что позволяет нам разделить существование всех,

кто нам близок и дорог, заставляла меня жестоко страдать вместе с ним и

молиться о том освобождении, которое одно, казалось, могло избавить его от

мук, и, пока он не покинул нас навеки, я не вспоминала о том, какую

зияющую пустоту оставит эта утрата в моих надеждах. Теперь пришел черед для

всеобъемлющего спокойствия, которое приходит вослед смерти. Лишенная

опоры, которой так долго бессознательно доверялась, я погрузилась в

безутешное горе, порой вызывавшее у меня желание последовать за горько

оплакиваемым принцем. Именно в такие времена, сударыня, становимся мы

особенно чувствительны к несовершенству своей натуры. Как часто тешила я

свое сердце тщеславным заблуждением, полагая, что среди многообразных

испытаний оно обрело силу, чистоту и добродетель! Увы, что, как не гордыня,

тщеславие и честолюбие, неизменно жили в нем? Время лишь изменило

предмет страсти, но не саму страсть, обратив ее всецело на мою дочь.

Мы укрылись в своем уединении, душевно разделяя всеобщую скорбь.

У нас оставалась эта печальная отрада — знать, что того, о ком мы скорбим,

оплакивают все. Я изучала, я копила с материнской нежностью все щедрые

восхваления, которыми все сообщества, все партии, все поэты почтили

память принца, — только это утешение было доступно мне в моем горе. Прошло

уже немало времени, а мы так и не получили никаких вестей от Мэррея,

подтверждающих его догадки о предсмертном желании Генриха, о тех неясных

звуках, что замерли на его немеющих устах. Но хотя я не могла бы решиться

стать изгнанницей без вины, даже уважая последнюю волю принца Генриха, у

меня не было иной причины оставаться в Англии, кроме желания показать,

что меня ничто не понуждает к отъезду. Я решила покинуть страну, ставшую

могилой столь дорогой мне надежды, и у дочери встретила полное согласие.

В благодарность за неизменное внимание к нам сэра Дэвида Мэррея я

известила его о своем намерении поселиться во Фландрии, где, как я не

сомневалась, найдется достойное пристанище для вдовы и дочери лорда Лейстера. Я

просила его принять от меня кольцо значительной ценности в знак моей

признательности ему за великодушную привязанность, проявленную ко мне и к

принцу, кончину которого я буду неизменно оплакивать. В качестве

прощальной услуги я попросила его возвратить мне портрет дочери, данный мною

принцу Генриху при нашей памятной последней встрече.

Ответ Мэррея поразил и встревожил меня.