Убежище, или Повесть иных времен

долг не обвил цепью мое кровоточащее сердце. Мой жребий, говорила я себе,

свершился полностью и бесповоротно. Горестная наследница материнских

невзгод, я лишь повторяю их: подобно ей, меня, безвинную пленницу, вели

сквозь разъяренную толпу, сквозь брань и оскорбления; подобно ей, в

насмешку над справедливостью меня заточили в тюрьму, и в самом расцвете

жизни подорванное здоровье обещает мне старческую немощь. Кончится ли

на этом сходство наших судеб? Нет! Да будет мне дано, подобно ей, черпать

силу духа во всех чинимых надо мной несправедливостях, и если волею

Творца сократятся дни, отпущенные мне на земле, тогда предстану я перед Ним

безгрешной мученицей. И ты, милое дитя, если, подобно пальме, буйно

зеленеющей под порывами ветра, ты перенесла всю череду несчастий,

предшествовавших твоему появлению на свет, значит, был в этом Высший Промысел,

и никогда твоя мать не осмелится пожелать оставить тебя!

Так странно, сударыня, проходили мои дни. Рабыня, о которой я

упоминала, появлялась каждое утро, молча исполняла свои несложные обязанности,

ставила передо мной предназначенную для нас пищу и исчезала до

следующего утра. Не думайте, сударыня, что я так и не попыталась выяснить, по

крайней мере, что мне вменяется в вину, но очень скоро я поняла, что бедняга

глуха и ни одно мое слово не достигает ее слуха, к тому же она могла говорить

лишь на своем языке и — очень плохо — на испанском, которого я не знала. Я

не могла передать ей знаками мысли, для которых не находила зримого

образа. Однако нежное очарование моей дочери постепенно проникало в

неразвитую душу негритянки, и, я полагаю, она даже содействовала бы моему побегу,

но, если бы я решилась на побег, не имея ни друзей, ни дома, ни надежд, я

лишь навлекла бы на себя новые несчастья.

Одно лишь обстоятельство наполняло меня горечью далеких

воспоминаний. Башня, в которой я содержалась, примыкала к форту; из одного ее окна

открывался вид на море, другое было обращено в глубь острова. Пушечные

выстрелы постоянно оповещали о прибытии и отплытии каждого судна, и

всякий раз сердце нетерпеливо влекло меня к окну. Но не за мной приходили

корабли, ни один из них не нес мне надежды на избавление, ни одного

знакомого лица не мог встретить мой взгляд. Отплывающие корабли навевали мысли

еще более мрачные и мучительные. Часто герб Англии, далекой Англии,

украшал корабельные вымпелы, и в душе моей рождался тяжкий стон при

мысли, что никогда не могу я надеяться увидеть порт, который возвратит

морякам (беспечно не сознающим своего счастья) родную землю, семью и

друзей — все то, что придает смысл и радость существованию. Оставаясь

неизменной свидетельницей недоступного мне счастья, я не могла подавить в себе

горьких чувств, вызванных этим зрелищем.

Дочь моя подрастала, и только этим отмечалось для меня течение

времени. Ах, как сладостна до сей поры в моей памяти та минута, когда голосок ее

осилил первое слово! Звук священного имени матери нарушил наконец

унылое безмолвие моей тюрьмы, и даже ангельские голоса, сопровождающие

душу на пути в вечность, едва ли одарили бы меня высшим блаженством. С не

меньшим восторгом я наблюдала ее первые шаги. Безраздельно занятая и

всецело поглощенная той, которая волею милосердного Творца всего сущего

была единственной отрадой моего сердца и взора, я более не роптала на свое

незаслуженное заточение. Тревожась лишь о том, чтобы никто не проведал,

каким бесценным сокровищем я обладаю, я готова была прятать ее даже от

ежедневно появлявшейся старой рабыни-негритянки. Простые одежды,

которые нам время от времени доставляли, я научилась искусно переделывать для

ее крошечной фигурки. Благодаря постепенному сужению наших

физических возможностей (которое известно и в природе, хотя наблюдается лишь

применительно к органам, служащим орудиями борьбы) я вместила в тесные

пределы нашего существования все те опасения, надежды, желания и

занятия, что, непрерывно следуя друг за другом, заполняют нашу жизнь и

оставляют по себе воспоминания, на которых мы всегда останавливаемся с

радостью и которые часто ощущаем как оставшееся в прошлом счастье.

Опасаясь порой, как бы отсутствие свежего воздуха и движения не

подточило мой прекрасный цветок, я изобретала множество способов заставлять ее

бегать даже в тесных границах камеры и закалять здоровье, которому, быть

может, предстояли испытания не менее тяжкие, чем те, что омрачили юность

ее матери. Утром и вечером я подносила ее к окну и убеждалась при этом,

что ветры небес доносят не меньшую свежесть сквозь железные прутья

тюремной решетки, чем сквозь золоченые узоры дворцовых.

Ах, не может быть, что память обманывает меня, когда я повторяю вслед

за поэтом:

Как-то в конце дня я стояла у окна, подняв свою малютку навстречу

вечерней прохладе. Ее ручонки то крепко сжимали грубые железные прутья, то

тянулись сквозь них; своим детским языком она лепетала невинные речи,

требуя материнского любовного внимания, как вдруг я заметила темнокожую

женщину, по всей видимости значительную персону, расположившуюся в

беседке неподалеку от башни. Она оживленно говорила о чем-то с рабами,