Убежище, или Повесть иных времен

подверженного тысяче мелких изнурительных и безымянных недугов, которые

постепенно истребили молодость духа и принесли мне преждевременную

старость.

Анана, питавшая к моей дочери любовь, едва ли уступающую моей

собственной, делила со мной все материнские заботы и с жаром умоляла меня

взять ее под свое покровительство по приезде в Англию, где, как я дала ей

понять, мой сан был значителен. Она торжественно заверила меня, что

намерена завещать моей милой дочери богатство, доставшееся ей от покойного

губернатора, как в доказательство своей привязанности, так и во искупление

нашего долгого и несправедливого заточения. То положение, которое она

занимала при доне Педро, поначалу представилось мне препятствием, пред

которым взбунтовалась моя гордость, но почти мгновенно она склонилась перед

более высоким принципом. Я решила, что недостойно было бы пожертвовать

долгом благодарности и расположения в угоду людскому мнению, и, помня,

что ее неискушенный ум не знал иных брачных уз, чем постоянство, в

котором она, возможно, не уступала мне, я решила терпеливо взращивать в ее

душе добродетели, свойственные ее дикой, но здоровой природе, похоронить

память о ее былой ошибке и предостеречь и укрепить ее против новой ошибки в

будущем. Благожелательная Анана, чья душа была открыта для чистых

впечатлений религии и нравственности, обещала сделаться украшением

человеческой природы, но — увы — силы, над которыми я была не властна,

сократили ее дни и мгновенно решили нашу дальнейшую судьбу. Разразилась

эпидемия оспы, всегда столь опасной на островах, и унесла сотни жизней. Мрачные

опасения, которые соплеменники Ананы испытывают перед оспой, должно

быть, в немалой степени способствуют тому, что болезнь оказывается для них

гибельной. Анана впала в такое безграничное отчаяние, что вскоре у нее

появилась сыпь, сопровождаемая самыми зловещими симптомами. В бреду,

вызванном как ужасной болезнью, так и страстной привязанностью к моей

дочери, она беспрестанно призывала Марию к себе, отталкивая слуг и порываясь

из постели на поиски ее. Жалобно и судорожно молила она позволить ей еще

раз услышать голос маленького ангела, видеть которого ей более нельзя,

отдать в маленькие ручки Марии завещанную ей шкатулку. Мое материнское

сердце разрывалось на части в безмолвной и ужасной борьбе с самой собой.

— Ах, — восклицала я, — что значат все драгоценности, которые она

намерена завещать, рядом с этой живой драгоценностью, с единственным, что

осталось у меня от всех обещанных мне богатств?

Потом долг благодарности одерживал верх над материнским страхом, и я

спрашивала себя: «Как могу я отказать в последнем желании, пусть

необузданном и неразумном, той, что любила и нежила дитя, которое сейчас

неосознанно подвергает опасности?»

Видя, что доводы рассудка бессильны перед предсмертным желанием

Ананы, я покорилась и привела свое сокровище к ложу болезни и смерти с

покорностью, которую сравнить могу только с покорностью Авраама, и, как

невинная жертва, которую он готов был принести Богу, мое дитя было возвращено

мне. Обессиленная Анана, справедливо усмотрев в моем поступке высшее

проявление благодарности и почтения, терпеливо покорилась воле Господа,

вскоре призвавшего ее к себе.

Искренняя печаль, вызванная этой утратой, отступила перед бедой еще

более близкой: мое дитя покрылось знаками все той же ужасной болезни, и

тревога и заботы о дочери потребовали всех моих душевных сил. Вскоре,

однако, стало ясно, что болезнь приняла наиболее легкую форму, и мои заботы

оставляли мне довольно времени, чтобы предпринять необходимые шаги и

вступить во владение наследством, завещанным мне умершей подругой.

Покойный губернатор обратил большую часть своего проданного имущества в

алмазы, как это обычно делается в странах, где власть не опирается на закон,

и новому губернатору были неведомы ни их количество, ни ценность, так как

Анана, следуя наставлениям своего покровителя, спрятала часть алмазов, а

оставшиеся разделила с его преемником в уплату за содействие. Я уже обрела

достаточно житейской мудрости, чтобы прибегнуть к тому же способу, и,

выполнив все необходимые формальности, вскоре радостно взошла на корабль,

отправляющийся в Англию, сопровождаемая несколькими рабами, которые

предпочли службу у меня неверному благу свободы под властью капризного

произвола.

Ах, сударыня, как непохоже было нынешнее путешествие на то, что уже

описано мною! От загубленного древа, которое я в то время неустанно

орошала слезами, взошел нежный, стройный побег, он зазеленел в тени, он расцвел

на солнце — исполненная светлых и радостных надежд, я возвращала его на

родную почву. Ничья жестокая рука не готовилась коварно сломить его,

никакие тлетворные, губительные ветры не долетали с меловых утесов,

простирающих белые руки в океанский простор, гостеприимно приглашая нас в самое

сердце мира и покоя. О нет! Небольшой, но милый мне круг преданных

друзей встретит одинокую, овдовевшую странницу, словно восставшую из

мертвых, и прольет слезы сострадания над ее печальной повестью.

А моя сестра, моя дорогая Эллинор, — в радостном предвкушении