Убежище, или Повесть иных времен

такого ангела? Можно ли роптать, Матильда, если Небеса оставили вам дочь?

— Нет, достойнейший друг мой, — со вздохом отозвалась я, — я не ропщу.

Мой разум осуждает те слезы, что проливает мое израненное сердце. Этот

дом, эта комната, даже самая нежность ваша пробуждают череду

мучительных воспоминаний, против которых я тщетно пыталась укрепить дух свой.

Здесь, именно здесь, душа моя устремлялась к ее отцу с радостью, о которой

мне напоминает лишь она и мой вдовий наряд.

Появление слуг с угощением прервало разговор, наше волнение несколько

улеглось, и леди Арундел, упорно отказываясь сообщить мне что бы то ни

было о моей сестре и общих друзьях до завтра, настояла на том, чтобы остаток

вечера я употребила на подробнейший рассказ о себе. Изумление, с которым

внимала мне леди Арундел, заставило меня саму дивиться превратностям

своей судьбы. Счастливая ее заверением, что сестра моя жива, я предалась

радостным надеждам на встречу с нею, и образ ее заполнил собою комнату,

показавшуюся мне сейчас особенно пустынной и одинокой.

Я более не могла сдерживать свое нетерпеливое желание узнать о судьбе

моей Эллинор и, встретившись поутру с леди Арундел, настойчиво

приступила к ней с расспросами. Явное нежелание, с которым она согласилась мне

отвечать, утвердило меня в мысли о некой ужасной катастрофе, и, не будь я

заверена в том, что сестра жива, я решила бы, что ее утрата и есть то роковое

событие, о котором леди Арундел страшится сообщить мне. Но, уже получив

заверение, что Эллинор жива, и не имея более на свете никого, чья судьба

была бы мне ближе ее судьбы, я приготовилась стойко встретить известие о

новой беде, памятуя о том, что все самое страшное для меня уже совершилось.

Все мужество, на какое я оказалась способна, понадобилось мне, когда

после пугающе торжественных приготовлений, с помощью которых дружба

всегда стремится смягчать удары судьбы, леди Арундел положила передо мной

стопку листов, большая часть которых, казалось, была писана рукою сестры.

Я прижала к губам строки, начертанные милой мне рукой. Увы, эти листы

все еще хранятся у меня, и мне нужно лишь переписать их.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ЭЛЛИНОР,

ОБРАЩЕННАЯ К МАТИЛЬДЕ

О ты, горячо любимая, но обделенная моим доверием, дорогая сестра

сердца моего, за кем оно с любовью следует по неведомым краям, быть

может, все еще скитаешься ты, жертва роковой привязанности! Прими в этих

записках, если они когда-нибудь лягут перед тобой, прощальное

свидетельство любви. Любовь эта была первым чувством, которое познала моя душа, она

же будет и последним. О ты, связанная со мною узами судьбы не менее тесно,

чем кровными узами (ибо от рождения нам было суждено остаться

неизвестными для всех, кроме друг друга), взгляни, я открываю тебе мое сердце, его

страсти, его гордость, его предубеждения — не осуждай их, сестра моя, как бы

они ни противоречили твоим. Отдай должное молчание, которое я по сей

день хранила, жертвам, которые я принесла, жертвам тем более достойным

признания, что душа моя всегда возмущалась против того, кто столь низко

принуждал тебя к ним, и подчинялась одной лишь тебе. Я знала благородную

деликатность твоих чувств и помышлений и не желала делать еще тяжелее

лежащее на них бремя, посвящая тебя в то, что вступило бы в противоречие с

твоим чувством долга. Ах, нет, я помнила про Уильямса и была с тех пор

осмотрительна, если и не была счастлива, но зная слишком хорошо, как

ужасны тайны, неопределенность и умолчания (не я ли провела целую

вечность в бесплодных догадках о твоей судьбе?), позволь мне спасти тебя от

жизни среди иллюзий, представив тебе эти печальные записки. Быть может,

эта непостижимая разлука окажется вечной. Тогда, если сердце мое никогда

более не вздрогнет от любви, как это бывало всякий раз, когда я прижимала

тебя к груди (а что-то говорит мне, что я более не испытаю этой отрады),

прими эту повесть как доказательство моей нежности к тебе, и о, моя милая,

несчастная сестра, пусть смягчит остроту твоего несчастья сознание, что

страдания, выпавшие на твою долю, не самые тяжкие.

В одной части моего рассказа мне пришлось бы быть уклончивой и

неискренней, если бы Небеса не устранили того, кто пользовался твоим

безграничным обожанием и о чьих душевных качествах мы судили столь различно.

Пусть простит меня всеблагое Небо, если мое суждение было ошибочным!

Остановись здесь, Матильда, если в душе твоей пробудилась тревога, и

хорошо взвесь, довольно ли у тебя в сердце любви ко мне, ибо она понадобится

мне вся, если только я не пожелаю кривить душой.

В тот памятный день, когда Небеса решили участь одной сестры и внесли

непоправимое смятение в судьбу другой, явив их взорам фаворита

Елизаветы, как прямо противоположны оказались впечатления сестер о натуре этого

человека! Поразительно, что, до того дня безусловно согласные во всем, они

впервые так решительно разошлись в своих суждениях, еще поразительнее

то, что каждый последующий день лишь подтверждал их разделившиеся

мнения. Ни глаз, ни разум не могли требовать большего, чем являл в своем лице