Убиенная душа

Пир продолжался. Состязались поэты. В их стихах воспевалась природа: пылаю­щее солнце, земля и сила быка, туман, поднимающийся с реки, и утренняя заря, кли­нок фехтовальщика и героическая борьба, бедра Астарты и любовное наслаждение. Все это было органически слито с именем Грузии.

Кровь и земля Грузии зажигали поэтов. А разве могло быть иначе? Грузинская нация невелика, но ее история насчитывает тысячелетия, и первородный элемент ее — европейский. Берзин не говорил По-грузински. Иногда Нико переводил ему отдельные отрывки и поэтические образы. Берзин морщил лоб, храня молчание, казалось, что стихи эти не трогали его. В них ни единым словом не упоминалась революция. Это и самому Нико было не по душе, в его лице теперь проступило что-то змеиное. Поэт, который привел этих гостей, чувствовал всю неловкость ситуации и не находил себе места. Странно было видеть, как поэты, читавшие свои стихи, теряли непринужден­ность: один запнулся, другой забыл какую-то строфу, пафос третьего вдруг погас, словно свеча на ветру. Поэт с загорелым лицом всеми силами пытался побороть соб­ственное смущение, читая ритмически хорошо построенное стихотворение, посвящен­ное Ленину. На лицах Берзина и Нико появилось выражение удовлетворения, хотя и не без тени скрытого недоверия, оба хорошо понимали, что стоящему в стороне от революции легче писать о Ленине, нежели о коллективизации. Другой поэт начал читать стихотворение «Октябрь», но, едва дойдя до середины, запнулся и вдруг умолк. Это произошло в тот момент, когда Берзин направил на поэта взгляд василиска. Один из пировавших опрокинул стакан с вином и залил платье Наты. Кто-то уронил бу­тылку прямо на камень. «Этот пришелец, по-видимому, приносит несчастье»,— про­бормотал один из поэтов. «Он, наверное, встал не с той ноги»,— добавил другой. Бер­зин сам не знал, с какой ноги он встал, но у него и впрямь была больная нога, не сгибавшаяся в коленном суставе.

Радость общения была омрачена. Ната изменилась в лице. Она чувствовала что- то неприятное и чужое во взгляде Берзина. Тамаз мысленно бросил вызов Берзину, волнение его нарастало. Он стал нервно курить сигарету за сигаретой, что всегда было для него тревожным предзнаменованием.

Грузинский стол прежде всего требует общительности, он не выносит безучаст­ности. Оба, и Нико, и Берзин, пили вместе с другими и все-таки держались в стороне, оставаясь трезвыми. Нико понимал, что и ему надо сказать несколько слов для при­личия. Улыбаясь, он начал готовить тост и заметил, что было бы, мол, хорошо, если революция нашла бы достойное отражение в поэтических образах. Берзин тоже заго­ворил— кратко, сдержанно, сурово. В его словах не было ни малейшего тепла, а лишь твердость. «Одно меня поражает,— сказал он,— мне кажется, будто революция еще не обрела родину на этой земле».

Наступила гнетущая пауза.

«Само собой разумеется, не обрела,— ответил ему один молодой грузин,— по этой земле, на которой мы сейчас пируем, три столетия тому назад пронесся на ог­ненных конях грузинский полководец Гиорги Саакадзе. По его следам революции едва ли удастся пустить корни».

Молодой человек хотел еще что-то добавить, но вдруг умолк, встретив взгляд Тамаза. Хотя он и был навеселе, однако почувствовал, что зашел слишком далеко. Свой ответ он, словно перчатку, бросил говорившему по-русски Берзину. Берзин же оставался холодным, точно нож гильотины. Тонкий, чуть заметный гнев блеснул на стали ножа. Он на миг улыбнулся, но улыбка тут же застыла, исказив его лицо.

За столом воцарилось глубокое молчание. Молодого человека звали Леван, от роду около 25 лет. У него было типичное для грузина лицо. Никакой профессией он не владел, да и не нуждался в ней. Радость жизни течет, как вода, как волна под лу­чами солнца. Леван и был такой живой волной. К чему гимн солнцу, если живешь в самом его сердце? Он не писал стихов. Для чего утруждать себя науками, если стоишь на краю отвесной скалы, видишь горного козла, в которого нацелена твоя стрела? У Левана не было особых склонностей к учебе. Он просто жил и радовался жизни. Был представителем элиты, прекрасной человеческой породы. Тысячелетия длился отбор. Леван иногда ифал в кино, великолепно изображая персонажи из фео­дальной эпохи. Именно на съемках он познакомился и подружился с Тамазом. Теперь Леван сидел за столом с вызывающим видом.

Чтобы сгладить общую неловкость, одна часть сотрапезников затянула песню, но смущение сказывалось и в пении. Вдруг один из пирующих встал и сказал: «Кони Саакадзе — это несравненный образ феодальной эпохи. Я полагаю, что нам лишь так следует понимать слова нашего друга. На грузинской земле и по сей день живет этот дух, и само собой разумеется, что пахать плугом революции на этой земле гораздо труднее, чем в каком-нибудь другом месте Советской страны».

Оратор ловко изменил смысл слов, сказанных до этого Леваном. Однако все восприняли это скорей как оправдание, нежели объяснение. Брегадзе снова помрачнел