Убийства на Чарлз-стрит. Кому помешал Сэмпсон Уорренби?

— Прошу прощения! Я просто спускалась, гляжу — вы, ну, и не захотела мешать. Только не думайте, будто я брожу без дела! Нет, я хотела спросить мисс Бертли, что мне делать. Мисс Пикхилл интересовалась, не сметаю ли я ей сейчас одну вещицу, и материал дала, ну, я и отвечаю, почему бы и нет, только надо примерить на нее. Нельзя работать наугад. Она так добра и заботлива, вот и я хочу постараться с ее траурным платьем. Я даже растрогалась, когда она разрешила мне работать в столовой у камина и велела служанке принести мне чай. Такое нельзя не оценить. Я сходила наверх за платьем, а служанке говорю: отнесу-ка я мисс Синтии цветы. Где мне было знать, что мисс Пикхилл двадцать минут назад увела бедняжку к зубному врачу? Как говорится, пришла беда — отворяй ворота. После обеда мисс Синтия постоянно рыдает, от клеверного масла никакого толку, бедняжке вообще ничего не помогает. Не удивительно, такое горе, а тут еще полиция. Теперь разговоры пойдут. И дворецкий куда-то подевался, даже попрощаться не удосужился. Тут не только зубы разболятся, я так и сказала миссис Фостон: непонятно, куда катится мир! Служанки самовольничают, француз бросает работу без предупреждения!

Хемингуэй с трудом остановил этот поток слов, заявив:

— Мир неисправим! Сдается мне, я уже видел вас здесь нынче утром, мисс…

— Спеннимур, — представилась она, краснея. — Придворная портниха, — почему-то добавила она. — Вижу, вы смотрите на чудесный букет фиалок. Они, ясное дело, не мои. Нет-нет! Это для бедной мисс Синтии. Их оставил сам лорд Гизборо после ухода мисс Синтии к дантисту, наверное, хотя я не слышала, как она ушла, дверь-то закрыта. Я собиралась наверх, к мисс Пикхилл, а тут он… Как услышала его голос, так шмыгнула в столовую, потому что, хотя и не мечтаю, что он меня узнает через столько лет, осторожность не помешает. Конечно, ничего такого я не хотела сказать, но, наверное, была немного неосторожна в разговоре с миссис Хаддингтон третьего дня. Да, я знала его бедную мать. Потом стала вспоминать былые времена, и тут язык сам развязался, как же иначе…

— Отлично вас понимаю, — поддакнул Хемингуэй дружелюбно. — Что вы там наплели миссис Хаддингтон про лорда Гизборо?

— Против него — ни словечка! — заверила мисс Спеннимур. — Просто, зная хорошо Мейзи — так звали его матушку… Ох, много же я про нее знала! Я всех обшивала, когда появился Хилари Гизборо. Мейзи всегда нравилась мне, а я ей, и я частенько у нее бывала…

— После того как они поженились? — предположил Хемингуэй.

— До того — тоже. Они жили в квартирке на Пимлико, у него тогда была работа… Потом он ее, конечно, лишился. Все девушки твердили: что взять с мужчины, носящего такое смешное имя? Мейзи, правда, никогда не жаловалась, а он, надо отдать ему должное, женился на ней за месяц до рождения близняшек. Все бы ничего, но о таком, естественно, не следует болтать. Мейзи сильно переживала, ведь законнорожденные дети — это одно, а внебрачные — совсем другое! Повторяла, что невыносимо видеть, как важные родичи Хилари смотрят на ее детей. Жаль, что я об этом заговорила, ведь никто из них ничего не знал о Мейзи, пока Хилари не написал своим родственникам, что много лет назад женился и у него двое детей. Они хорошо себя вели, принимали у себя Мейзи с детьми, но все равно было тяжело. Она уверила, что ее туда на аркане не затянешь, хотя не пришлось: Мейзи умерла до того, как они опять ее пригласили. Да, у всего на свете есть изнанка… А мне никому не надо было об этом сообщить, потому что это нехорошо по отношению к Лансу: все-таки лорд, а его станут называть незаконнорожденным!

Эти подробности мало способствовали решению проблемы, возникшей перед старшим инспектором.

— Обратите внимание, Сэнди, — сказал он, расставшись с мисс Спеннимур и входя в будуар, — я всегда считал несправедливостью штамп «законнорожденный» в свидетельстве о рождении. Сдается мне, лорду Гизборо это не нравится, но сколько ни стараюсь, не могу представить это мотивом для убийства миссис Хаддингтон. Более того, я видел его сестрицу, которая наслаждается своим внебрачным появлением на свет и, вообще, показалась мне главной, помыкающей братом.

Он обвел взглядом стены будуара, увешанные сомнительными акварелями в позолоченных рамах. Все они были недостаточно велики, чтобы висеть на проволоке, зацепленной за крюк. Хемингуэй натянул кожаные перчатки и приступил к проверке: приподнимал каждую картину и изучал способ ее крепления к стене. На третьем по счету шедевре — пейзаже Внешних Гебридских островов, при виде которого инспектор Грант гневно отвернулся, — Хемингуэй задержался. Торжествующе посмотрев на помощника, он снял картину и показал собравшимся ее обратную сторону. Там находились кольца, а к ним была привязана бечевка — новенькая, без пыли.

— Боже! — прошипел Грант себе под нос.

— Да, — кивнул Хемингуэй и наклонился, разглядывая проволоку, потом вдруг вскинул голову. — Бечевка! — Он указал на стол. — Верхний правый ящик, Сэнди. И большие ножницы в кожаном чехле!