Убийства на водах

Леля с Надин были приглашены к взрослому столу и сидели первое время чинно, но Леля долго не выдержала роли благовоспитанной девочки и принялась болтать под столом ногами. Она совсем не напоминала ту проницательную и таинственную Радду-бай, которая произвела такой фурор на вчерашнем вечере, а было просто крупной и умненькой семилетней девочкой. Печорин выразил восхищение вчерашним ее выступлением и спросил, шутя, — неужели она на самом деле умеет читать мысли и чувства. «Мысли трудно читать, — серьезно ответила Леля, — а чувства легко, особенно если он сильные. Вот вчера там, где сидела мадам, которая потом в обморок упала, просто клубился страх и ужас. Там раньше черный человек стоял, он ушел, а страх остался.

— Леля говорит, что над каждым человеком есть цветной купол. Говорит, что у тебя, Катя, он розово-голубой, а совсем черный только у одного человека, — встряла в разговор Надежда.

— У кого же? — заинтересовалась Катерина.

— Да у мужа этой обморочной дамы, того высокого господина, у которого еще рот, будто прорезь на нашей картонной маске. Он совсем-совсем черный, как чернильная клякса или как туча перед большой грозой.

— Господин Горшенков? — иронически улыбнулась Катерина, — так ведь он такой преобыкновенный, скучный, скорее уж серый, чем черный.

— О чем Вы так задумались, господин поручик? — обратилась Катерина к Печорину.

— Нет-нет, ничего, спасибо за чай, милые дамы, — Печорин поцеловал руку Катерине, а потом Леле (Надин, застеснявшись руку спрятала за спину) и, попрощавшись, сошел с крыльца.

На самом деле он действительно задумался о господине Горшенкове. Обыкновенный, серый… Но ведь доктор Мойер говорил, что моральные безумцы в жизни как раз самые обычные, скучно-нормальные…

Что-то еще в том, о чем вчера говорил доктор, связывалось в памяти Печорина с Горшенковым. Мойер говорил о причинах морального безумия, про мучителя в детстве злодея. Ну да, конечно, мне и тогда показалось, что я нечто подобное слышал! Петербургские слухи и разговоры о несчастном детстве и строгой матери Горшенко! Или не матери, а мачехе?

В памяти возник вдруг явственно облик Горшенкова четырехлетней давности еще не солидно-величественного «сановника», а суетливого пролазы, который хвастался удачными своими «негоциями».

— Mon Dieu! — Печорина, как молнией, пронзило воспоминание о том, как Горшенков хвастает подарком от нижегородского губернского чиновника, которому помог в трудном кляузном деле, показывает золотые запонки в виде мундирной пуговицы нижегородской губернии и сам сверкает от успеха, как бриллианты на запонке.

Горшенков?!! Горшенков — тот злодей и маниак, которого они искали?! Не может быть! А почему, собственно, нет?! Надо сейчас же собрать наш триумвират для совета! Надо зайти за Мери к Лиговским и вместе идти к Вернеру… Но Мери куда-то ушла, — сказала Катерина. Боже, так она же пошла к Горшенковым! Нет! — и Печорин почти бегом припустил по бульвару к дому, где квартировали Горшенковы.

Но в доме было пусто. Словоохотливая прислуга рассказала, что к Елизавете Николаевне зашла княжна Лиговская справиться о здоровье барыни. Она хотела переговорить с барином и тот пригласил ее прогуляться, но барыня Лизавета Николаевна ни за что не захотела отпускать их вдвоем, а увидев, что господин надевает свой любимый прогулочный сюртук, совсем расстроилась, почти поссорилась с барином, а потом они все же сговорились и все втроем поехали в шарабане на прогулку. Даже кучера не взяли, барин сам захотел править.

— Куда, куда они поехали? — еле дослушал говорливую служанку Печорин.

— Да тудой, кажись, — неопределенно махнула та рукой! — А, вспомнила, барин сказал, — на Утес поедут на горы глядеть. А что на них глядеть, не уразумею, они кажинный день все те же…

Но Печорин уже не слушал рассуждения служанки о бессмысленности ландшафтных созерцаний. Утесом называли место перед крутым ущельем неподалеку от города, откуда открывался чудный вид на горную гряду.

Печорин выбежал на бульвар. Увидев, что возле Офицерского дома привязано несколько оседланных лошадей, он подбежал, под удивленные взгляды прохожих отвязал одну из них и, вскочив в седло, поскакал в сторону Утеса.

Чета Горшенковых и Мери между тем доехали в легком шарабане, запряженном одной послушной лошадкой, до начала площадки, или, можно сказать, поляны, которую называли «Утесом». Тропинка вела к обрыву, где недалеко от его края была вкопана скамейка, сидя на которой желающие любовались открывавшейся взору великолепной горной панорамой. Горшенков вылез из коляски и помог выйти княжне, а сам замешкался. Мери пошла по тропе к скамейке, слыша за спиной, как супруги опять начали вполголоса, но бурно разговаривать с друг другом. Слов нельзя было разобрать, но ясно было, что Елизавета Николаевна о чем-то умоляет супруга, а он отвечает ей довольно резко, если не сказать грубо. Мери дошла до скамейки, уселась на нее, раскрыв зонтик, и оглянулась назад. Горшенков шел по тропе, Елизавета стояла в шарабане на месте кучера, что-то крича ему в спину, какой-то всадник галопом приближался к поляне.