Убийственное лето

Об этом убийстве говорилось и в других номерах, но все меньше и меньше, а затем и вовсе ничего. Я долго вглядывался в фотографию Фьеро, какую обычно делают в тюрьмах, а он дважды сидел за какие-то преступления. Это лицо с темными глазами и усами, наверно, нравилось женщинам. Но вообще-то – говорю вам то, что думаю, – оно скорее принадлежало человеку, которого носит по волнам жизни, даже, пожалуй, застенчивому. Или я просто помнил, что, по словам Евы Браун, он был не самым плохим из троих.

Я просмотрел всю августовскую подшивку, но ничего нового не нашел. Затем взялся за июльскую. Видно, я шел тем же путем, что и она. 21 июля в Авиньоне около одиннадцати ночи был убит у своего гаража хозяин транспортной конторы Антуан Памье. Тремя револьверными пулями, из которых одна попала прямо в сердце. Он был один в расположенном на отшибе гараже, никто ничего не слышал и не видел. Ранним утром тело обнаружил один из его сыновей. О Памье тоже писали в течение нескольких дней, ну, о том, что ведется следствие, опрашивают людей, а потом – ничего.

Я был весь в поту. Но временами меня знобило. Ясно, почему она не выдержала удара, поняв то, что теперь и мне стало понятным. Было от чего сойти с ума. Я развернул третью подшивку. Переворачивая страницы за сентябрь, вскоре нашел: 9 сентября 1962 года в Марселе пулей из револьвера в затылок был убит за рулем своей машины 25-летний таксист по имени Ристоллан. Часа в два ночи, может быть, позже. На первой странице его фотография. На ней он самоуверенно улыбается. И, как двадцать лет назад, словно говорит, обращаясь к Лебаллеку: «А мы недурно покутили. Даже отлично».

В следующем номере газеты следователи связывали это убийство с убийством Фьеро, но никому не пришло в голову вспомнить и убийство в Авиньоне. А может, это и было сделано позже. Во всяком случае, установили, что оружие одно и то же – пистолет 45-го калибра, пули без труда опознала экспертиза. Читателям объясняли, что это кольт, семизарядный, бывший на вооружении американской армии, купленный или украденный во время минувшей войны.

Я еще долго просидел перед закрытыми подшивками, уперев локти в стол. И думал, как она сидела на этом же месте десять дней назад. Думал о незнакомом мне Габриеле, запертом в своей комнате, и о том, что мне сказала Ева Браун: «Этот человек всего боялся». Я представлял себе, как он надевает пиджак или куртку и говорит Еве Браун и голубоглазой девочке, огорченной, что ее папа куда-то уходит: «До завтра». И обе они смотрят, как он каждую субботу спускается по дороге, направляясь якобы проведать свою сестру. Фьеро, Памье и Ристоллан были убиты в течение одного лета четырнадцать лет назад, все трое с субботы на воскресенье.

Я приближаюсь к концу своего рассказа. Не могу вам объяснить, что я чувствовал тогда и что чувствую теперь. Эна, видать, надеялась, что, когда все злодеи будут наказаны, она вновь получит своего папу. Об этом она ему и сказала в день нашей свадьбы, когда скрылась повидать его. Мадемуазель Тюссо несколько раз повторяла нам с Микки ее слова: «Скоро все будет как прежде. Увидишь. Я уверена».

Я не знаю, что чувствовала она, прочтя то, что прочел я, и поняв то, что понял я. Тогда она взяла в руку свой пузырек с ядом и отправилась на пляж. И ходила по нему до тех пор, пока – как бы это выразиться – не дошла до определенной точки. Нет, не то. Это вроде как следы, которые вопреки очевидному мог оставить ветерок на воде.

Я могу рассказать, какой она была после того, как я пришел из газеты в палату. Я отдал ей медвежонка и серебряное сердечко, лежавшее в сумке. Сам надел ей цепочку на шею. Она засмеялась. Подставила щеку для поцелуя. И сказала: «Вы снились мне сегодня. Вы стояли с папой на лестнице, и мы играли с пробкой». Потом словно забыла, что сказала. И больше не глядела на меня, поправляла красную ленту на медвежонке. Затем подняла глаза: «Пробку тянут за нитку, а я должна ее поймать. Было очень весело, знаете ли. Да, очень».

Увидев, что я плачу, она подошла и, положив руку мне на голову, сказала: «Не плачьте, не плачьте». Очень нежно. И показала свои обгрызанные ногти: «Видите, они отрастают». Я вытер лицо. Сказал: «Да, это хорошо» Глаза у нее ввалились, были неподвижные, с красными прожилками. Кости проступали под кожей. Только волосы были такие же, как в деревне. Я спросил: «Тебе отдали очки?» Она ответила: «Они не годятся. Папа купит мне новые, и вообще папа не любит, когда я их надеваю». Мадам Фельдман стояла рядом – не хотела нас оставлять одних, но молчала.

Я поцеловал свою любовь в щеку. Сказал: «Я все сделаю, чтобы привезти папу». Когда я выходил, она сидела на кровати, забыв обо мне и разговаривая сама с собой или с медвежонком, которого держала на коленях.