Убийственные мемуары

– Мы поспорили, – объяснил он. – Нина Александровна поставила на то, что вы ничего не помните, а я – наоборот.

– А что случилось-то? – Турецкий приподнялся на локтях. – После того, как меня по голове стукнули?

Андреев с торжествующим видом повернулся к Ниночке и молча протянул ладонь. Она со вздохом вернула рубль, потом подумала и добавила еще один. В комнату снова заглянула Ирина Генриховна и снова укоризненно покачала головой.

– Значит, помните? – участливо поинтересовался Андреев.

– Кто это был, его задержали? – спросил Турецкий.

– Не имею чести знать. Это у вашего помощника интересуйтесь, он сейчас на кухне пироги поглощает. Меня уже угостили.

– А меня? – с обидой спросил Турецкий.

Тут вошла Ирина Генриховна и силой заставила принять горсть лекарств.

– Доктор сказал, пока с носа гипс не снимут, никакой твердой пищи.

– Гипс? С носа?! – Турецкий вытащил из-под одеяла вялую руку и потрогал лицо. Действительно, посередине была повязка, скрывавшая нечто объемное. Тут только Турецкий понял, что через нос не дышится. – Он что, сломан?

Дочь и профессор энергично закивали головами. Птица на профессорском плече от этого движения тоже. И снова заорала:

– Здор-рр-рово, Турецкий, здор-ро-во!

– Он что-нибудь другое вообще у вас знает? – поморщился следователь.

– Unguibus et rostro! – тут же заорал попугай.

– Клювом и когтями, – перевел профессор. – Он говорит: работайте, цепляйтесь клювом и когтями.

– За что? За жизнь?

– Ну за нее, конечно, в первую очередь.

– Тогда скажите, чтобы мне дали чашку кофе.

– Александр Борисович, я узнал кое-что новое про кофе, – с тревогой в голосе сообщил Андреев. – Оказывается, сильнее всего воздействует на организм первая чашка. Она резко увеличивает содержание кофеина в крови после ночного снижения его уровня, вызывает уплотнение стенок артерий на два часа, повышает артериальное давление, увеличивает нагрузку на сердце! И это совсем не фигня, как говорит мой аспирант!

– Я сам так говорю, – через силу пробормотал Турецкий.

– Вот, – торжествующе сказала дочь, – а меня еще ругают!

– Вали в свою комнату, – распорядился отец и, кивнув на попугая, спросил: – А это который из двух, Тотя или Тофа?

– Помните! – обрадовался Андреев. – Это хорошо, – значит, голова в порядке. Скажу вам по секрету, Александр Борисович, когда они порознь, я их сам не различаю. Ну ладно, не стану вас утомлять, я, собственно, справиться о здоровье заехал, а заодно кое-какую детальку вам рассказать. Можно, да? Вспомнил я на досуге одного типуса, который к Ракитскому как-то насчет картин его заезжал, тоже коллекционер, пытался портрет один у Валентина выторговать – «Степень отчуждения» называется, Мануила Хатума. Уж не знаю, помните или нет, он тоже в спальне висел, рядом с Левитаном. Вроде занятный был человечек, этот коллекционер, как знать, может, он вас и заинтересует.

– И что же они, договорились? – через силу выдавил Турецкий.

– Раз картина Хатума у Ракитского осталась, то, надо полагать, что нет, – засмеялся Андреев. – Ну все, я откланиваюсь, в принципе я помощнику вашему все это уже рассказал в подробностях, так что не стану утомлять.

Турецкий закрыл глаза и снова провалился в темноту.

Он видел немолодую женщину, брюнетку, она была обнажена, на ее тело накладывались строчки, написанные по-арабски. Они зловещим образом напоминали оплетающую ее колючую проволоку…

Потом он смотрел футбол, он видел Соколовского, отдающего голевой пас Стрельцову, видел, хотя понимал, что этого не может быть, они играли в разных командах и в разные годы…

Еще он видел полковника Ватолина с закатанными рукавами и пистолетом в руке…

Потом еще много чего видел, но уже больше не запоминал.

Следующий раз Турецкий очнулся двенадцать часов спустя. Как позже выяснилось, разгневанная слишком ранней активизацией мужа, Ирина Генриховна среди прочих лекарств дала ему снотворное.

Первым делом Турецкий попросил зеркало, и оно оправдало худшие его опасения. Из зеркала на него смотрела бледная физиономия с большой белой блямбой вместо носа, с оладьями вместо губ и двумя огромными симметричными синяками под глазами.

Говорить было тяжело. Турецкий взял с табуретки предусмотрительно заготовленный карандаш и маленький блокнот. Кое-как нарисовал там следующие слова, адресованные Федоренко:

"1. Кто такой Мануил Хатум и что изображено на его картине «Степень отчуждения»?

2. Каким образом я спасся?

3. Где нападавший?

4. Где во время нападения были Ватолин и Кузнецов? "

Спустя два часа приехал Федоренко и начал последовательно отвечать на записанные вопросы. До этого жена успела уже Турецкому популярно объяснить, что если он вообще хочет жить, то пусть лучше слушает, что она ему велит делать, а она в свою очередь руководствуется инструкциями врача.

Мишка Федоренко сказал следующее: