Убийство

Не нужно думать, что он сует свой нос в мои дела из любопытства. Он объяснил, что далек от стремления выяснять, какие у человека политические и религиозные взгляды или какой у него цвет кожи. Но вокруг полно тех, кто настроен иначе.

Люди с предрассудками, часто бессмысленными и позорными, имеют на них такое же право, как и мы — на свои убеждения. К тому же, похоже, что своей столицей такие люди выбрали именно Мэндуок. Иногда Хэнк бывал весьма язвительным.

Я посмеялся. Сказал, что эти люди не вызывают у меня ничего, кроме сочувствия.

— Как вести себя в этой ситуации? Что делать, если человек хочет устроить свою жизнь и собирается обосноваться в подобном месте?

— Вряд ли возможно их изменить. Разве что в результате постепенного развития, воспитания, но это вопрос времени. Не нужно только лезть на рожон. Теперь слушайте. Кое-кто из людей, которых я считаю своими близкими друзьями, не пользуются большой популярностью. Они мои друзья, Джим. Человек не должен отворачиваться от друзей. Это было бы нечестно по отношению к ним. Но ведь он не должен отделяться от общества...

— Согласен. Это тяжело, но...

— Это просто безобразие. Абсолютное безобразие, Джим. У меня частенько кровь кипит, когда я вижу, что творится в этом городе. Я не хочу сказать, что все они плохие люди. Во многих отношениях они — соль земли. Просто они страдают узостью мышления и не хотят его расширить. И если тебе вздумается взбрыкнуть, дать им малейший повод, чтобы запустить в тебя когти, — а им, черт возьми, на самом деле и не нужен никакой повод, — они разорвут тебя на куски. Я уже видел такое. Здесь, в городе, есть один человек, он подрядчик, его зовут Пит Павлов...

— Ясно, — ответил я. — Я понял, о чем вы, Хэнк.

— Вы считаете, я прав? Вы согласны со мной?

— Вполне. Нечего даже и спрашивать. Итак, учитывая то, что вы мне рассказали, мне хочется уладить еще одну проблему. Как я уже говорил, недавно моя жена умерла и...

— Это большая утрата. Примите мои глубочайшие соболезнования.

— ...и я был вынужден позаботиться о ребенке. Точнее, мне пришлось нанять ему няньку, негритянку, чтобы она занималась с ним. Она его кормилица. Наверное, можно подыскать другую, но...

— Это и ни к чему, — пожал плечами Хэнк. — Ведь она с юга? Значит, свое место знает, так что с этим не будет проблем. Никто не станет требовать, чтобы вы разлучали ребенка с кормилицей.

— Мне самому не хотелось бы, — ответил я.

— И не стоит. Пока она знает свое место, а я надеюсь, вы за этим проследите, все будет в порядке.

Я не знал, что мне делать. Нелегко было поставить на себе крест.

Только в последнее время я стал относиться спокойнее ко многим вещам, но этому предшествовали годы работы, работы без конца и края, днем и ночью. Я бился за то, чтобы превратить приобретенную мною практику во что-то стоящее. За право что-то собой представлять, создать что-то... в общем, ни за что.

Для них — для нее и малыша — у меня не оставалось времени. Ни минуты — и так каждый день. Откровенно говоря, мне и не хотелось, чтобы у меня было для них время. Потому я и не замечал, как велика моя вина перед ними.

Мне было тяжело с ней, даже в самые интимные моменты. Она заставляла меня чувствовать себя виноватым, ощущать себя лицемером. Я как раз стал что-то представлять собой в обществе и стремился продвинуться дальше. Большая шишка на ровном месте — вот кем я был. Возвещатель псалмов в церкви. Директор банка. Столп общества. И спал при этом с черной девкой.

Я хотел прекратить это, даже не из-за того, что продолжать было опасно, — продолжать не позволяла мне совесть.

А мальчик... я любил его. Боюсь, я и сейчас его люблю... так же сильно, как я любил ее тогда... давно. Он был моей плотью и кровью, моим единственным сыном. И я любил его так же сильно, как любил его мать. Но, как и его мать, он тоже внушал мне чувство неловкости, правда, другими способами. Я мучился от этого, когда оставался с ним наедине.

Не могу объяснить, по какой причине, уверен только, что не в результате самовнушения, я не винил ребенка в своей ужасной, непоправимой ошибке.

Если бы только я мог открыть ему всю правду, возможно, он понял бы меня. Но я, конечно, не мог этого сделать. Поэтому у него не было уверенности — догадки, подозрения, но не знание. Если бы я допустил, чтобы он узнал правду... Но на это я пойти не мог.

А может быть, он предпочел бы оставаться в неведении и просто не позволил бы себе узнать все до конца. Узнай он правду, и при его эгоизме, жалости к себе — несмотря на внешнюю самоуверенность, он был полон жалости к себе, — исчезло бы оправдание его низости, порочности, всему тому, что нуждалось в оправдании.

Не понимаю, как такое... существо могло быть моим родным сыном.