Убийство городов

Первые недели работы, счастливые и мощные, когда душа, полная непочатых сил, строит роман, как свое подобие. Люди, голоса, обожание, поцелуи и ненависть. Он создавал своих героев, переселяясь в них, был женщиной, бегущим медведем, лазурной мечетью, взорванным танком. Переливался в роман, как Создатель переливался в мир в первые дни творенья.

Первые месяцы ежедневной работы, мощной, уверенной, с виртуозным мастерством, когда, послушные его воле, возникают герои, вплетаются в канву романа, как разноцветные ленты вплетаются в половик. И движется, растет красочная ткань. Домашняя жизнь, дети, жена, литературные встречи, ужины в шумных литературных компаниях – все кажется мнимым. А истинная жизнь, истинное пространство и время находятся там, в романе. И он проживает эту вымышленную жизнь, как подлинную.

Роман наполовину написан. И сил почти не осталось. Истощенный ум, истощенная плоть, надрывные часы, когда он принуждает себя садиться за стол. Он не любит свою работу, не любит роман. Роман враждебен ему. Так бурлак тащит по мелям груженую баржу, слыша скрип донных камней, не в силах затянуть свою хриплую песню, кровеня плечо бичевой. Стол с машинкой кажется местом пытки. И находятся сотни поводов, чтобы не сесть за стол, не тронуть клавиши, не услышать металлический стрекот.

Он просыпался утром и смотрел на рабочий стол так, словно ему предстояло вылить в ненавистный роман очередной стакан крови.

И последние дни, ужасные, как бред. Так схватываются в рукопашной. Так поднимают на деревянную рогатину свирепого зверя. Так бегут от разъяренной толпы. Каждый абзац, каждая фраза, каждая буква причиняют страдание. Роман ревет, словно поезд, несущийся сквозь туннель. И вот во тьме возникает круг света. Поезд выносится из туннеля и удаляется. Роман завершен. Роды состоялись. Бессильно откинувшись, чувствуя, как болит его опустевшее лоно, он смотрит вслед удаляющемуся роману. И ему хочется рыдать.

Он рассказал ей все это. В ее глазах блеснули слезы, и он не знал, было ли это сострадание или благодарность за исповедь.

Они молчали, на диктофоне краснел огонек, похожий на ягоду рябины.

– Я хотела еще вас спросить, – робко произнесла она. Кольчугин кивнул. – Ваши женские образы, в самых ранних повестях и рассказах, вплоть до недавних романов, – в них угадывается одна и та же женщина. Ее портрет вы пишете всю жизнь. Ее чертами вы наделяете молодых невест, печальных вдов, глубоких старух, вспоминающих о своей юности. Жена рыбака, получившая в подарок разноцветное платье. Возлюбленная офицера, погибшего в Доме Советов. Балерина, потерявшая рассудок после террористического взрыва. Ведь эта женщина, кочующая из произведения в произведение, – ваша жена?

Кольчугин смотрел на полки, где стояли его книги, недвижно и тесно. И в каждой, как забытый цветок, присутствовал образ жены. Ее лицо, молодое и дивное, или туманно печальное, или рыдающее, или глядящее в даль, за околицу, на дорогу, по которой кто-то удаляется в горючую степь. И это он уходит с котомкой в свое неясное странствие, и в осеннем дожде летит над дорогой сорока.

– Я подумала, что все ваши романы, о войнах, о крушении государств, о кромешных исторических схватках, это одна единая книга, посвященная вашей жене. Какая же, должно быть, прекрасная была эта женщина, если заслужила любовь такого человека, как вы. Ведь все ваше творчество – это поклонение жене.

Кольчугин видел, как дрожат ее губы, умоляюще смотрят глаза. Как приподнялись в страдании ее мягкие брови. Не мог понять природу страдания. Вдруг испытал к ней нежность, мучительное обожание, благодарность за ее сочувствие, доверие к ней. Ему захотелось рассказать ей о своем скором отъезде, увидеть, как потемнеют ее глаза, услышать ее дрожащий голос. Станет ли думать о нем? Молиться о нем? Ждать его возвращения? А он в своем одиноком походе вспомнит ли ее лицо, на котором лежит золотистый свет близкой осени? И ее молитва о нем сбережет ли его? Отведет шальную пулю и кромешный взрыв?

– Мне очень дорог ваш приезд. Рад, что мои откровения помогут вам завершить книгу. Через несколько дней я уезжаю в Донбасс. Быть может, вернувшись, я опишу эту войну, и вы добавите в вашу книгу несколько страниц.

– Боже мой, зачем вам ехать? Это безумие! Вы столько раз все это видели. Я не пущу вас! – Это вырвалось у нее, и она спохватилась. Прижала пальцы к губам. – Простите, я не имею права. Это не мой дом. Здесь присутствует ваша жена. Простите, мне надо уехать!

Он не удерживал ее. Она быстро собралась. Из окна он видел, как она спустилась в сад, села в машину. Ее серебристый «Пежо» покинул стоянку под кленами и исчез в воротах. Диктофон с ягодкой красной рябины остался лежать на столе.

Он чувствовал, что совершил грех, и винился перед женой. Все это время, что он говорил с Вероникой, жена была рядом, горько внимала его исповеди.

Он ждал сообщений от подполковника Новицкого. Надо было приготовить вещи, дорожную обувь, куртку, запас лекарств. Походный баул хранился где-то в шкафу. И надо спросить жену, куда она его запихнула. «Господи, что я!»