Убийство Халланда

Мы сидим ждем на темной станции, мы радуемся возвращению домой, хотя нас никто не ждет, потому что нас никто не ждет, да нам никто и не нужен, нам достаточно самих себя, раз или два в жизни такое, вероятно, позволено. Мы собрались как на лесную прогулку: купили бутылку красного вина, присыпанный мукой хлеб с хрустящей корочкой, два маленьких сыра, несколько красных, ароматных помидоров, которые треснули и пустили сок. Мы завладели пустым купе; когда контролер пришел проверить наши билеты, мы были уже подвыпившие и развеселые, и я вообразила себе, что он по-доброму нам завидует. Он что-то объяснял нам, разумеется, я все поняла, но не до конца, решила — успеется или же просто не стала вникать, нам же сперва надо было съесть взятую в дорогу еду. Когда я добралась в туалет, меня качало из стороны в сторону — вместе с вагоном, и от вина, и на радостях, и, к моему великому удовольствию, я отложила там такую большую и хорошо оформленную говёху, какой я еще никогда не видела. Я с удовлетворением ее рассматривала и сожалела, что не смогу о ней никому рассказать, даже Халланду; я хотела было переправить ее из унитаза на рельсы, и тут до меня дошло, что мы стоим на станции. И смывать запрещено, не говоря уж о том, что это свинство, и в подпитии я самодовольно подумала: раз так, почему бы этим зрелищем не насладиться и другим прочим. Быть может, им придет та же мысль, что и мне: что такая большущая говёха не могла произойти от совершенно заурядной личности. Возвращаясь назад, я миновала одни пустые купе; открыв в проходе окно, я высунулась поглядеть, где мы находимся, и крикнула ему, что мы должны пройти в головной вагон, именно это ведь он и говорил, контролер. Схватив чемодан и еду в охапку, мы побежали, но было уже поздно. За нашим вагоном была пустота. Нас отцепили, поезд уехал без нас. И все равно мы были счастливы, что может быть чудеснее.

Мне стало нечем дышать. Все, с меня хватит. Таинственные беременные племянницы и таинственные комнаты, а теперь вот это: какая тайна кроется здесь? Теленочек. Я знаю, что у Халланда на уме. Я же дико в него влюбилась, конечно же, я это знаю. Я угадываю его малейшую, даже мимолетную мысль, ощущаю ее всем телом, не прикасаясь к нему, улавливаю оттенки его голоса, разговаривая с ним по телефону, и знаю в точности, что каждый из них означает. Это и есть большая любовь. А теперь мне пора домой. Я вышла из машины и направилась длинными шагами к мусорному ящику, в который выкинула бутылку, обертку и пластик. Запах бензоколонки всегда напоминал мне о чем-то хорошем, ничего конкретного, просто что-то хорошее. Очевидно, что-то такое хорошее, что могло вызвать у меня слезы.

Всю оставшуюся дорогу я пела обрывки псалмов, какие только приходили на память, а когда забывала слова, то напевала дальше мелодию. Халланд, какого черта, беса, дьявола, Халланд, ну ты и… ах ты… Халланд, ха-ха, ну почему ты, почему, Мартен Герр был человек чести, а Халланд — пигмей, он был загадкой, отгадай, что это: идет, идет, а назад не воротится…