Убийство. Кто убил Нанну Бирк-Ларсен?

Документы в архиве все до одного подписаны, учтены, пересчитаны, разложены. Если кто-то берет документ, об этом делается запись. Хартманну двух часов хватит, чтобы узнать: все личные дела по той гимназии, включая дело Кемаля, были выданы ему, Олаву Кристенсену. И ничего не придумать, никак не оправдаться. В один момент его карьера полетит к черту.

По-прежнему из телефона ни звука.

— Послушайте, вы! Я оказал вам большую услугу! — Мальчик, шагающий мимо с парой красных надувных шаров, испуганно вздрогнул от его крика. — Теперь мне нужна ваша помощь. Я говорил, что не стану молчать, если…

А это было совсем уж глупо. Последняя фраза слишком похожа на угрозу. Олав Кристенсен отлично понимал, с кем имеет дело. Такому человеку не угрожают.

— Послушайте… Я только хочу сказать…

Ни слова, ни звука. Не стало слышно даже его медленного ритмичного дыхания.

— Алло? Алло?

Коричневый кирпичный шпиль пронзал бледно-голубое небо. Мелодично били колокола. Перед церковью толпы людей, репортеры, фотографы.

Лунд думала об убийстве. О том, как его раскрыть, как вести расследование.

Что, если он тоже здесь? Тот человек, который держал Нанну взаперти, насиловал ее, бил, мучил девушку часами? Криминалисты что-то начинали нащупывать. Мыло на ее коже было свежим и не таким, как у нее дома. Под ногтями нашли следы крови и порезы — тот, кто стриг ей ногти, делал это неуклюже или торопливо. Сколько объяснений могло тут быть? Только одно. Он где-то искупал ее, отмыл ее измученное тело и окровавленную кожу, подрезал ей ногти, пока она боролась с ним. А потом выпустил в ночной лес, босую, в тонкой майке. Чтобы она бежала, пока…

«Кошки-мышки».

Так сказал Майер, а Майер не глуп.

Да, это была игра. Игра за гранью реальности. Когда он запер ее в багажнике машины Троэльса Хартманна и столкнул, живую и вопящую, в тот забытый всеми канал, он смотрел и наслаждался. Как другой человек мог бы наслаждаться фильмом. Или видом аварии.

Или похоронами.

Дикая, безумная игра.

Какой он?

Обыкновенный. Преступники тоже относятся к роду человеческому, они не отмечены особыми шрамами или физическим уродством, не отделены от своих жертв стеной. Попутчик в автобусе. Незнакомец в магазине, который здоровается с вами каждое утро.

Или школьный учитель, который приходит в одну и ту же школу день за днем и в мире, где царит равнодушие, впечатляет всех своей честностью и примечателен лишь своей несомненной порядочностью.

Лунд огляделась, ее лучистые глаза, как всегда, были в постоянном поиске. Она смотрела и думала.

Для чудовищных поступков совсем не нужны чудовища. Причину их надо искать в обыденном и ничем не примечательном. Зияющие прорехи в материи общества, которое изо всех сил старается стать единым. Раны на теле города, кровоточащие и болезненные.

Входя в церковь, она вглядывалась в море лиц вокруг себя; нашла место в тени под колонной, села. Отсюда можно будет наблюдать за всеми незамеченной.

С хрипом и свистом грянул орган. Лунд смутно припоминала эту мелодию, в голове вертелись обрывки рождественского гимна.

Лунд не пела.

Лиза Расмуссен по другую сторону от прохода не пела.

Мужчина из гаража, правая рука Бирк-Ларсена, Вагн Скербек, с лицом, залитым слезами, прижимающий к груди черную шапку, не пел.

Учитель, известный всем под именем Рама, сидящий в одном ряду со своими учениками, не пел.

На передней скамье, возле белого гроба, Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен не пели. Они сидели рядом со своими сыновьями как потерянные, словно все вокруг — церковь, люди, музыка и прежде всего сверкающий белый гроб перед ними — было миражом, а не реальностью.

Священник — худой мужчина с морщинистым печальным лицом, в черной сутане с белой вставкой-воротником — вышел из-за алтаря, глянул на гроб под розовым венком, медленно обвел взглядом молчаливые ряды. Заговорил звенящим, громким театральным голосом:

— Сегодня мы прощаемся с юной девушкой. Она уходит от нас слишком рано.

Спрятанная тенью, Лунд смотрела на родителей. Пернилле утирала глаза. Ее муж, сильный, грубый человек, похожий на старого седого медведя, сидел с неподвижным лицом, уперев взгляд в каменный пол.

— Это несправедливо, — говорил священник. — Это невозможно понять.

Лунд тряхнула головой. Нет. Неправильно. Это нужно понять.

— И мы задаемся вопросом — почему? Почему так случилось?

Кемаль — Рама, про себя она продолжала называть его этим именем, — сидел в третьем ряду в черном костюме и белой рубашке. Темные волосы коротко подстрижены.

— Мы начинаем сомневаться в нашей вере, вере друг в друга.

Лунд глубоко вздохнула, закрыла глаза.

— И мы спрашиваем себя — как пережить это?

Эту ужасную, обманчивую фразу она ненавидела всей душой. Невозможно такое пережить. Люди надеются похоронить свое горе, выплакать его, но оно остается с ними навсегда. Им придется нести этот крест через всю жизнь. И нет спасения от кошмара утраты.

— Христианство — это учение о мире, смирении и всепрощении. Но простить иногда нелегко.

Лунд кивнула, подумала: а вот теперь в точку.

Голос священника возвысился, в нем зазвучали нотки воодушевления: