Убийство Маргарет Тэтчер

Существует ритм — все это знают, — в котором люди движутся в любом крупном, публичном пространстве. Существует определенная скорость, которую никто не выбирает сознательно, но которая устанавливается каждый день, вскоре после рассвета. Стоит нарушить этот ритм, и ты горько пожалеешь: тебе примутся наступать на ноги и пихать локтями. Суровые британские извинения — «Простите, ой, простите»; правда, те, кто ездит часто, не склонны, как я выяснила, к проявлению вежливости — замешкайся, сбавь темп, и тебя попросту сметут с дороги. Мне подумалось, впервые в жизни, что этот ритм представляет собой истинную загадку, контролируется не железными дорогами и не пассажирами, а некоей высшей силой: это содействие нашему притворству, своего рода руководство для тех, кто в противном случае не знал бы, как поступить.

Сколько среди этих торопливых толп по-настоящему живых, сколько среди них тех, чей облик — лишь игра света и тени? Сколько, я спрашиваю, привязанных к реальности, сколько тех, кто достоверно и убедительно способен доказать, что живой? Вон тот растерянный, безликий, желтокожий мужчина, иностранец с рюкзаком на спине; вон та женщина с изможденным лицом жертвы чумного года? Обитатели бурых домов Уондсворта, насельники квартир с балконами и пешеходных мостиков; ворчащие пассажиры, купившие билеты на Виргиния-Уотер[30], те, чьи дома балансируют на краях набережных, чьи крыши, мокрые от дождя, пролетают перед глазами путешественников? Сколько?

Отличите меня, пожалуйста! Отличите, покажите, в чем разница. Предъявите текстуру живой плоти. Объясните, в чем суть, каков тот тембр голоса, что отличает живых от мертвых. Покажите мне кость, которая точно принадлежит живому. Цветущую кость, так сказать. Найдите и покажите, хорошо?

Двигаясь дальше, я заглянула в передвижной холодильный шкаф с его забальзамированной едой для путешественников. Мельком увидела рукав пальто, показавшегося знакомым, и мое съежившееся сердце пропустило удар. Но мужчина повернулся, его лицо лучилось глупостью; чужак, посторонний, да и ростом ниже, чем я помнила.

Осталось не так уж много мест для поиска. Вон пиццерия, но не думаю, что отец будет есть в общественном месте, тем более — иностранную еду. (Опять мои мысли устремились на парижский вокзал Гар дю Нор; каковы шансы догнать отца?) Пункт обмена валюты я уже проверяла, занавеску в фотобудке отодвигала — она оказалась пустой, но я задумалась: может, это фокус — или испытание.

Пока ничего. Припомнив выражение его лица — а я видела его только мельком, в тени, — я внезапно спохватилась, поняла то, чего не смогла уловить в первый миг. Кажется, его взгляд был обращен внутрь. В облике ощущалась отстраненность, желание, чтобы его оставили в покое, будто он старался сберечь собственную целостность.

Вдруг — мысль пронеслась в мгновение ока — я сообразила: он путешествует инкогнито. Стыд и гнев заставили меня прижаться спиной к стеклянной витрине книжного магазина; мое отражение плавало позади, мой призрак, в зимней куртке, словно вдавился в витрину, застрял в ней, выставленный на обозрение досужим взорам, живым или мертвым, пока я не обрету вновь силы и способность двигаться. Утренний опыт, прежде игнорируемый и презираемый, предстал во всей беспощадной наготе. Я подняла голову, бесцельно перевела взгляд, с вялым любопытством посмотрела на электричку на параллельных путях — и (назовем это неприличным совпадением) случайно увидела то, чего никогда не должна была увидеть.

Что ж, пора выдвигаться в город, к месту назначенной встречи. Я запахнула куртку, свой обычный торжественно-черный наряд. Проверила сумку, чтобы убедиться, что взяла все нужные документы. Подошла к киоску, протянула монету достоинством в фунт, получила упаковку бумажных носовых платков в пластиковой оболочке, тонкой, как кожа; ногтями я драла ее до тех пор, пока пластик не разошелся, пока не почувствовала погружение в бумагу. Платки — спасение на случай непредвиденных, неуместных слез. Бумага меня успокаивает, на ощупь. Я привыкла ей доверять.