Убийство на Аппиевой дороге

Охранники Помпея покинули дом, пока я спал. Эко и Менения были заняты сборами — сегодня они намеревались вернуться в свой дом на Эсквилине. Даже странно, сколько их вещей перекочевало в наш дом за время их пребывания здесь. Больше мне не придётся натыкаться на каждом шагу на игрушки своих внуков — маленькие кораблики и колесницы, египетские игры с расчерченными досками и разноцветными камушками; и всё же в доме теперь будет чего-то не хватать.

Бетесда сочла нужным присутствовать при сборах. Видимо, всё, что она намеревалась высказать Диане, она успела высказать ночью. Диана нигде не показывалась. Давус же нес вахту на крыше, решив, что сейчас совершенно необходимо наблюдать за окрестностями.

Я хлопнул в ладоши. Один из рабов, паковавших вещи, оставил своё занятие и заглянул в кабинет.

— Где моя дочка? — спросил я.

Раб опустил глаза. Наверняка уже всё знает. Да все уже в доме знают.

— Кажется, она у себя, хозяин.

— Сходи за ней. Скажи, что я хочу её видеть.

При виде её у меня упало сердце. Какая же она хрупкая для женщины, носящей своего первого ребёнка. Гнев, тревога, стыд и отчаяние боролись в моей душе, но сильнее всего оказалось желание заключить её в объятия и прижать к себе. Так мы и стояли, пока Диана не отстранилась и не отступила на шаг, отведя глаза.

— Что, было ужасно — после того, как я вчера ушёл?

— Мама, ты имеешь в виду? — Диана вымучено улыбнулась. — Я думала, будет хуже. Поначалу она, правда, была в ярости; но потом, когда чуть успокоилась, мне показалось, что она не столько злится, сколько огорчена. Не понимаю. Она же сама родилась рабыней. А послушать её, так можно подумать, что я была предназначена в жёны патрицию и теперь всё испортила.

— Именно потому, что твоя мама сама родилась в рабстве, она желала тебе удачного замужества.

— Да, наверно. Теперь она просто со мной не разговаривает.

Я вздохнул.

— Я её понимаю… и тебя понимаю. А как ты себя чувствуешь? Я мало разбираюсь в таких делах, но мама…

— Она тоже спросила меня — потом, когда перестала орать. Много чём спрашивала. Потом сказала, что вроде всё в норме; вот только настроение у меня всё это время было хуже некуда. Самое худшее, что мне всё время хотелось рассказать обо всём тебе и маме, но я боялась. По крайней мере, хоть это позади.

Я повертел в руках палочку для письма.

— Может, ты ещё слишком молода, чтобы родить. Опять же, я в этом не разбираюсь; но мама, наверно, знает способ…

— Не, папа, я не хочу!

— Чего же ты хочешь?

— Неужели не понятно? Я люблю Давуса!

— Диана, только не надо опять плакать. У тебя и так глаза красные. Что до Давуса, то лучше сразу выкинь его из головы.

— Но мы с Давусом…

— Об этом не может быть и речи.

— Но почему? Мама была рабыней. Ты женился на ней, потому что она носила меня. И Метон был рабом, когда был маленьким; да и Эко был немногим лучше — уличным бродяжкой; но ты же усыновил их обоих. Почему же теперь…

— Нет!

Диана расплакалась.

— Ты такой же, как и мама! Вы оба ничего не хотите понимать! Так вот: я вам не весталка! Вы не можете похоронить меня заживо лишь потому, что я полюбила и отдалась любимому! И мне не стыдно, что у меня будет от него ребёнок!

— Громче кричи, пусть тебя ещё и в доме Цицерона услышат. Что ты ещё сделаешь — выбежишь из комнаты?

— И не подумаю. Какая мне разница, в какой я комнате? Я несчастна. Ты мужчина, ты не можешь этого понять. Если бы не ребёнок, я бы хотела умереть.

Ну вот; а ведь так хорошо начинался день.

— Мы поговорим об этом, когда я вернусь.

— А куда ты уходишь?

— Уезжаю, а не ухожу. У меня осталось одно незаконченное дело на Аппиевой дороге. К тому же мне не вредно уехать из дому ещё на одну ночь.

Всхлипывая, Диана ушла к себе. Я вышел в сад, обошёл всё ещё лежавшую на земле расколотую Минерву, стараясь избегать её укоризненного взгляда, и по приставной лестнице взобрался на крышу.

Давус сидел ближе к фасаду, обхватив колени руками. Завидев меня, он весь дёрнулся, так что на какой-то миг мне показалось, что он вот-вот сорвётся.

— Во имя Геркулеса, Белбо! Осторожнее!

— Давус, — пролепетал он, торопливо вскочив и глядя себе под ноги.

— Что?

— Давус, а не Белбо, хозяин.

— Ну, конечно же. У Белбо хватало ума быть осторожным на крыше. И он никогда бы не воспользовался доверчивостью моей дочери и не опозорил бы мой дом.

Давус рухнул передо мной на колени. Те, кто были в комнате, наверно, вздрогнули при звуке глухого удара по крыше.

— Хозяин, смилуйся надо мной! Убей меня, если хочешь, но только не пытай. Я слишком сильный. Слабым лучше, они быстро умирают. А сильных пытают много дней, и они мучаются и не могут умереть. Любой раб это скажет. Я не боюсь умереть, хозяин; но я боюсь пыток.

— И какую же казнь ты предпочитаешь?

Он побледнел и глотнул.

— Отруби мне голову, хозяин.

— Ты не головой меня опозорил, Давус.

Он содрогнулся, глядя на меня расширенными от ужаса глазами.

— Не надо оскоплять меня, хозяин! Только не это! Я не выдержу, если стану евнухом! Сжалься надо мной!

— Перестань, Давус. Ну же, перестань. Что мне с тобой делать? Неужели ты действительно думал, что я собираюсь тебя убить?