Убийство со взломом

После этого Морган приступил к защите, представив суду свидетелей, призванных доказать алиби ответчика. Морган собрал в зале группу собутыльников Робинсона, завсегдатаев местных баров, невнятно пробурчавших какую-то ложь насчет того, что большую часть вечера они провели, пьянствуя вместе с ответчиком. На свидетельской трибуне они чувствовали себя неуютно и выглядели хмурыми и насупленными – тупицы, которых легко подкупить. Дело шло не быстро, и, как это в последнее время с пугающей частотой стало с ним случаться, Питер отвлекся, и мысли его унеслись далеко. Что было небезопасно – он мог потерять нить допроса, но ничего не мог с собой поделать – разговор с Дженис совершенно подкосил его. Наверное, он вел себя глупо и выглядел жалко. Его все чаще теперь преследовало видение – в суде, на службе, повсюду, что он похож на клоуна, недоумка-клоуна, только и способного что сыпать юридическими терминами, произнося напыщенные речи в суде, а в конечном счете такого же виновного и подлежащего наказанию, как и те, кого он отправляет за решетку. Общество выстроило систему ответственности. Но все эти законы, меры наказания, тюрьмы и исправительные заведения – лишь жалкое прикрытие факта повсеместной и всеобщей виновности. И в краткие мгновения абсолютной откровенности с самим собой он видел, насколько жалки и абсурдны не только он, но и суд и все это ограниченное и затхлое правосудие. Шуршание бумаг, строгий, выглаженный костюм, шелковый галстук, часы, проведенные в тщательной подготовке, – все это мелочь и просто ничто, и это удручало: сдери с него всю следовательскую шелуху, снаряжение, и обнаружится не просто клоун, а жалкая безволосая обезьяна. Его приятель Берджер, настроенный скептически, это понял, но понимают ли другие юристы – и защитники, и прокуроры. Понимают ли женщины-юристы, как по-идиотски выглядят они, гордо выступая в своих деловых костюмах, извергая потоки обвинений на других? А мужчины с их растущим год от года брюшком, такие самодовольные, несмотря на тесноту брюк и рубашек, кажется, готовые вот-вот лопнуть от собственной праведности? Он устал от хмурой мины служителя правосудия, устал сурово супить брови и воинственно выдвигать вперед челюсть.

И все же, при всем своем невротическом релятивизме, всякий раз входя в зал суда, он испытывал гордость, его мелкое эго, несомненно, тешило и распирало сознание того, что он обвиняет человека в наихудшем из преступлений – в убийстве. Филадельфийская прокуратура очень взвешенно и с большой осторожностью подходила к обвинению в убийстве, формулируя его, лишь когда доказательства были совершенно неопровержимы. Быть прокурором – значит повелевать чужими жизнями. Бросить обвинение в убийстве даже такому полоумному, как этот Робинсон, – дело серьезное. Понесет ли наказание ответчик или же будет оправдан, все равно обвинение перевернет его жизнь; она изменится, пускай не в собственных его глазах, но в глазах тех, кто его знает. Даже невиновный трепещет перед прокурорской властью. Филадельфийский прокурор не пойдет на уступки в отношении убийцы, никогда не даст возможности смягчить ему наказание, изменив формулировку. Такой поступок он счел бы святотатством, позором перед родными убитого, забвением моральных устоев, на которых зиждется деятельность полицейского, насмешкой над доверием, которое оказывает ему общество, доверием, которое, если отбросить новомодный цинизм, огромно, безмерно и извечно. Когда у вас пожар и вы вызываете пожарных, вы ждете, что они прибудут. А когда дочь ваша убита и вы обращаетесь в полицию, для вас естественно ожидать, что преступник окажется в тюрьме, и, предпочтительно, на возможно долгий срок. В отношении преступника, сидевшего в зале, между потерпевшими и их адвокатом существовал как бы некий негласный, но одинаково ценимый обеими сторонами договор, существовала ответственность, которую он смиренно надеялся поддержать, ответственность, о которой он только и заботился.