Убийство Уильяма Норвичского. Происхождение кровавого навета в средневековой Европе

Можно представить себе, как в каждом городе, куда приезжали Тарб и его монахи, они стояли посреди улицы и ради пущего эффекта указывали на дома евреев недалеко от рыночной площади. Те, кто сомневался в их словах, скорее всего, молчали, подобно тому, как и Гвиберт, не слишком веря в то, что в ковчежце лежал хлеб, который жевал сам Господь. По словам аббата Гвиберта, он опасался сказать что бы то ни было из страха, что его «принудят выставить человека с ковчежцем лжецом, кем он и был»; он также «уважал спокойствие горожан более, нежели спокойствие продавца реликвий», риторически восклицая: «Ну что тут скажешь?» И точно так же, столкнувшись с решительно настроенным монахом, мало кто мог бы набраться смелости бросить ему вызов в присутствии мощей Уильяма Норвичского, какие бы сомнения люди ни испытывали.

Delatio означали общее, публичное подтверждение веры в истинность того, о чем повествовали монахи. В таком контексте описание смерти Уильяма от рук евреев уже не казалось просто легендой, которую бубнит какой-нибудь престарелый монах за утренней субботней трапезой в монастыре; она превращалась в щекочущую нервы кровавую историю убийства, находившую в этот весенний день отклик в сердцах даже самых равнодушных слушателей. Чтобы принести успех circumlatio, мощи должны были привлечь самых разных людей – хитрых купцов, усердных ремесленников, застенчивых крестьян, нетерпеливых детей, любящих матерей, людей, безразличных к вере и пришедших к церкви только из любопытства, а также набожных, знающих службы наизусть. История смерти Уильяма Норвичского, словно созданная для театральных преувеличений, могла привлечь самую разную публику.

Фантастические рассказы про евреев, полные кровавой драмы и угрозы для невинных, были в то время обычным делом. Повествования о самых разных чудесах появлялись, пересказывались и исчезали. Поэтому вопрос состоит не столько в том, почему и как распространилась именно эта история, сколько в том, при каких обстоятельствах ее так серьезно восприняли власти предержащие, обладавшие возможностью предпринимать реальные действия, влиять на судьбы людей и подвергать судебному преследованию предполагаемых злодеев. Распространение других сообщений о предполагаемых ритуальных убийствах в 1170 году быстро подавлялось светской властью континентальной Европы: так было в Жанвилле во Франции (владение французских королей); в Лош-сюр-Эндре в графстве Тур (во владении Генриха II Английского); в Эперне в графстве Шампань (там правил граф Шампанский)[669]. Во всех этих случаях дело ограничилось только обвинением[670]. По всей видимости, не было ни расследований, ни судебных преследований, ни бунтов, и эти случаи не имели практически никаких последствий.

Но в Блуа утвердилась новая пугающая модель. То, что там произошло, стало не просто «инцидентом», как настойчиво пишут историки, лишь одним из ряда подобных нападений, всем известных и регулярно происходивших в XIV веке[671]. Кровавый навет в Блуа имел иные, воистину ужасающие последствия. Граф Тибо V Блуаский, близкий родственник французского короля, поверил обвинениям в ритуальном убийстве безоговорочно, и у него было на то много причин. В денежном отношении для графа Тибо настали тяжелые времена: ему требовалось утвердить независимость своего графства от все возрастающего могущества французского короля, покушавшегося на его прерогативы; возможно, графом также двигали новые веяния в христианской духовности, всплеск почитания мощей и культа Богоматери.

Французские историки по большей части игнорировали события в Блуа – возможно, потому, что большая часть документов написана на средневековом иврите[672]. Американские историки обычно трактовали аутодафе в Блуа как события исключительно еврейской истории.

Традиционно считается, что в ходе произошедших в Блуа событий граф Тибо действовал под влиянием своей юной и гордой жены Аликс[673], дочери короля Франции, которая потребовала, чтобы муж бросил свою любовницу Пюльселлину, еврейку[674]. Что он и сделал, обвинив евреев в Блуа в ритуальном детоубийстве и приговорив их к костру, видимо, по настоянию жены, но и, не исключено, с определенной неохотой подчиняясь требованиям толпы, которую разжигали подстрекательские проповеди некоторых клириков. История, произошедшая в Блуа, обычно трактуется в контексте семейной размолвки: ревнивая и униженная юная супруга, безвольный граф и отвергнутая любовница, как будто этого было достаточно, чтобы повлечь за собой судебный приговор и чудовищную казнь более тридцати человек, а также публичные обращения к королю и резкое изменение религиозных традиций. Но события в Блуа можно глубже понять в политическом и экономическом контексте, проистекавшем из сложившегося во Франции положения[675].