Убийство в субботу утром

— Как это я могла его не заметить?

Снова помолчали, затем Эли заговорил о поездке в Вифлеем.

— Почему бы не привезти садовника для допроса в Русское подворье, — спросил он, — и вообще, зачем ехать нам обоим?

Михаэль объяснил, что не уверен в своем арабском:

— Нельзя вести допрос, пытаясь переводить с марокканского на иорданский диалект; нужно говорить бегло и уверенно.

Но почему бы ему, Эли, не поехать одному и не дать Михаэлю возможность заняться другими делами; ехать вдвоем — только время тратить попусту.

— Да, — согласился Михаэль, — но нельзя же разочаровывать Гидони — он ждет меня на кофе.

Цилла презрительно фыркнула:

— Ну и причина!

Но настаивать дольше не осмелились ни тот, ни другая. Хотя Михаэль не старался держать видимую дистанцию между собой и подчиненными, они всегда знали предел, дальше которого заходить опасно.

Цилла припарковала машину как можно ближе к стене кладбища.

Дождь усилился, а когда они собрались вокруг открытой могилы, полил ливень. Михаэль уже не мог отличить дождевые капли от слез. Никто не открывал зонтиков, и Михаэля охватило чувство, что они добровольно отдались дождю, специально оставив зонты в машинах. Несмотря на утренний час, было почти темно. Вокруг были одни могилы — некоторые совсем свежие, некоторые — придавленные каменными надгробиями. Он подумал о матери, похороненной в песках Голона под Тель-Авивом, услыхал ее низкий теплый голос. Недалеко от него стоял Хильдесхаймер, глядя прямо перед собой с напряженным, угрюмым выражением на лице. Сын Нейдорф прочитал кадиш. Настала абсолютная тишина, не нарушаемая ни единым всхлипыванием.

А затем воздух разорвал ужасный крик. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что это — «мама!». Никто не двинулся, только слышался звук разбивающихся о землю дождевых капель. Затем могилу покрыли камнями; по традиции иерусалимских евреев мужчины выстроились в два ряда, и сын пошел между ними. Женщины ожидали по другую сторону. Некоторые из них подошли к дочери Нейдорф Наве, которая стояла у могилы с опущенной головой, ее поддерживала незнакомая Михаэлю женщина. Мужчины стали пробираться по слякоти к автомобилям. Никто ни с кем не говорил, не обменивался ни единым словом. Некоторые касались руки Навы; кое-кто глядел на Хильдесхаймера, но никто не подходил. Линдер приблизился к нему, предложил руку, и старик оперся на нее, с трудом пробираясь к одному из автомобилей. Михаэль заметил, что замыкавший шествие Розенфельд сел на место водителя, за ним уселся симпатичный мужчина из ученого совета.

Цилла ожидала, сидя за рулем. Михаэль сел в машину и взглянул в хмурое лицо Эли.

— Так что ты предлагаешь? — спросил он, прочистив горло. — Привезти его к нам?

Эли кивнул и поежился. В машине пахло мокрой шерстью, и Михаэль открыл окно, невзирая на дождь. Затем включил рацию и попросил диспетчерскую передать Гидони, чтобы он переслал им посылку. У въезда в город голос по рации осведомился: «Гидони желает знать, должны ли его люди сами доставить посылку?»

— Да, — ответил Михаэль, — хорошо бы.

С заднего сиденья послышался вздох облегчения. Цилла улыбнулась; Михаэль пожал плечами и закурил сигарету. Дождь продолжал идти; Эли начал объяснять извиняющимся тоном, что допрос может занять кучу времени:

— Тащиться в Вифлеем в такую погоду… — Он не окончил фразу.

Цилла затормозила у знакомой закусочной около рынка, и никто не возразил на ее заявление: «После похорон всегда хочется есть».

Как и предсказывала Цилла, нанизывая на вилку куски поджаренного на гриле мяса, к тому времени, когда они подъехали к управлению, Али Абу Мустафа уже ждал в помещении для задержанных. Михаэль нервно курил. Дорога с кладбища до закусочной, непрекращающаяся болтовня Циллы, упорное молчание мрачно поглощавшего еду Эли вместе с мыслями о предстоящем допросе заставили его напрячься.

— Только представьте, что бы было, если бы мы арестовали коренного еврея из окрестностей Вифлеема и засунули в комнату для задержанных в Русском подворье! — неодобрительно проворчала Цилла, умело паркуя машину на стоянке. Они отпустили полицейского, который охранял арестованного, сидевшего, съежившись, в углу. Михаэль посмотрел на хилые руки и ноги, взглянул в глаза, хранящие загнанное выражение существа, заранее знающего, что игра проиграна. Охайон уселся в противоположном углу, а Эли стал заполнять допросные листы. Али пытался угадать, кто из них начальник, глаза его перебегали от одного к другому и наконец остановились на Эли, который спокойно спросил:

— Почему ты сегодня не явился на работу?

После долгого молчания он повторил вопрос. Михаэль, понимавший арабский достаточно хорошо, но всегда беспокоившийся о том, что из-за мелких нюансов в произношении и лексике что-нибудь упустит, уставился на молодого садовника, который наконец ответил, что заболел.

— Чем именно? — поинтересовался Эли.