Убийство в субботу утром

В терминологии Института, как теперь уже знал Михаэль, случившееся называлось переключением, но сам бы он назвал это просто любовью. Это слово употребил и полковник Алон, настойчиво повторяя, что любил ее, боготворил, что доверил бы ей собственную жизнь. И хотя Михаэль не видел его глаз — полковник разговаривал исключительно с высохшим кофейным пятном на полу, — в голосе его слышалось неподдельное страдание. Когда же он на миг поднял глаза на инспектора, в них не было больше страха — только горе и боль.

— Пожалуйста, все с самого начала, и подробно, — попросил Михаэль.

— Все началось, — сказал Алон, обращаясь к кофейной лужице, — когда я получил теперешний пост. До того — пока я не стал военным губернатором — никогда не было никаких проблем: ни в браке, ни вообще. Но когда они начались, то ударили в самое больное место. — В голосе послышалась горечь. — Один-единственный раз в жизни я попытался сходить на сторону — и то потерпел неудачу.

Сначала, когда он потерял сексуальный интерес к жене, то решил, что просто устал от нее. Они встречались еще со школы, а теперь он просто не мог заставить себя заняться с ней сексом, ничего не выходило, он был бессилен.

— Вот почему я закрутил с Орной. Она была такой молодой, такой необычной. Шесть месяцев я набирался храбрости, чтобы сделать попытку, а после пожалел, что вообще все это затеял, — ведь на самом деле я ее не хотел. И вот тогда я понял, что дело не только в сексе — дело во всем вместе. Нейдорф объяснила мне, что апатия и ощущение бессмысленности бытия — это симптомы депрессии.

Михаэль молча курил. Время от времени Алон посматривал на него, чтобы убедиться, что тот слушает, а затем снова говорил в пол.

Беззвучно, как кот, Мэнни вышел из комнаты. Михаэль понял, что теперь он будет сидеть рядом с магнитофоном в соседней комнате, не упуская ни слова.

Полицейский хотел было спросить о причине депрессии, но Алон опередил его:

— Моя главная обязанность в качестве военного губернатора — отдавать распоряжения. Не знаю, насколько вы представляете себе ситуацию, но эти ребята без особого разрешения и помочиться боятся. Вы не поверите, с чем приходится иметь дело, и никто не поверил бы.

Хотя он считал, что сможет приноровиться — некоторое время он пробыл в штате предыдущего губернатора, — хотя в его распоряжении были люди из различных служб безопасности, на которых можно было возложить часть ежедневного тяжкого груза, все же он потерял всякий покой. Он и думать не думал, что новая служба будет столь трудна.

— Я не преувеличиваю, — сказал он Михаэлю. — Вы бы тоже не смогли этого вынести, поверьте. Вы не похожи на человека, который тут нужен, — недостаточно брутальны, и дело тут вовсе не в политике — политическая сторона вопроса никогда меня не беспокоила. Это вопрос характера — насколько вы готовы изображать Господа Бога. Я никогда не был в себе в этом смысле уверен, а теперь точно знаю: это не для меня.

В три часа утра Мэнни принес им еще кофе.

— Хотите перекусить? — спросил Михаэль у Алона.

Нет, есть он не хочет; все, чего он хочет, — говорить.

— Как наводнение, — сообщил Мэнни Шореру, заехавшему в четыре. — Его не остановить. Как начал говорить, так и не закрывает рта.

Шорер не стал заходить внутрь; он посидел немного, послушал и поехал по своим делам. Михаэль слышал стук в дверь, шаги, но не двинулся с места — так и сидел, внимательно слушая человека, который изливал перед ним душу.

Тот все говорил и говорил, порой его рассказ относился к делу, порой нет, но Михаэль его не прерывал.

Алон рассказывал о своих родителях, переживших Холокост. Он старший из детей, единственный сын. Сестра не в счет, только он один мог читать по ним кадиш, поминальную молитву.

Михаэль решительно прогнал прочь из головы Ниру и Юзека с Фелей, повторяя: «Прочь отсюда, вы меня отвлекаете».

Говорил Алон и о молодежном движении «Ха-шомер ха-цаир» и идеале равенства; о том, как добровольно попросился в действующую армию, считая это великой честью; как студентом получал высшие награды, как продвигался по службе в армии и мечтал когда-нибудь подняться на самый верх. Говорил сумбурно, иногда почти бессвязно.

Затем он рассказал про свой первый день на посту военного губернатора территории:

— Я дал разрешение старому крестьянину выращивать оливы на земле его предков; он посмотрел на меня так, что я почувствовал себя полным ослом. День ото дня я старательно убивал в себе чувства и преуспел в этом или думал, что преуспел, когда подписывал приказы о высылке, когда запрещал воссоединение семей — я просто делал свою работу; о, все в соответствии с требованиями высокой политики! А Служба безопасности постоянно дышала мне в спину. Не знаю, каковы ваши политические убеждения, но быть либералом и военным губернатором одновременно невозможно — это две абсолютно противоречащие друг другу вещи.

Алон взглянул Охайону в глаза: